Детектив и политика. Выпуск №2(6) (1990)

— Боюсь соврать, Славик… Почему ты вернулся к этому делу? Отставникам разрешили работать по расшитым делам?

— Думал — да. Выяснилось — нет… Меня всегда жал один эпизод: в подъезде, где жила Зоя Алексеевна, лифтеры — во время ремонта — нашли в шахте пакеты с долларами… Не помню точно сумму, не в этом дело, завтра буду знать… Один пакет — над выходом из кабины шестого этажа, другой — на четвертом… Рядом… Очень что-то близенько, понимаешь? Словно кто-то версию нам навязывал… Мы было сунулись по начальству, да тут же сразу и обожглись… Намекнули, будто этот эпизод ушел к людям Цвигуна… И — с концами… Мой коллега — его потом из Москвы перевели — намекал, что, мол, держал в руках кончик… Какой именно — не открыл… Но вроде бы ему запретили отрабатывать ту версию…

— Почему?

— Не знаю…

— И сейчас молчит?

— Может быть, сейчас-то и сказал бы, но — умер…

— Жена? Дети?

Костенко хохотнул:

— Митя, ты нас не знаешь… И никогда не узнаешь… Мы, Митя, молчуны… Нас так жизнь научила… Чтобы жена и дети были живы, надо молчать… Намертво… Мы ж комбинаторы, ходим по темному лабиринту… И не знаем, откуда ударят… А особенно больно бьют свои, понимаешь?

Костенко вдруг резко поднялся, стремительно осмотрел зал.

— Ты что? — Степанов удивился.

— Отсюда по "межгороду" позвонить нельзя?

— Куда?

Костенко сел, как сломился:

— Хороший вопрос… Позвонить надо в Узбекистан… А куда именно — не знаю… Хотя бы на Петровку, а?

(О том, что "держал кончик", ему сказал полковник Савицкий, тот, которого — после того, как раскассировали группу — перевели в Ригу; там и умер от цирроза печени; Павлова подвинули в Узбекистан, а Павлов с Савицким крепко дружил, ему мог открыться, только ему, никому больше.)

…Как всегда, выручил майор Глинский; позвонил в крошечный кабинетик ресторанного бухгалтера через десять минут, продиктовал телефон полковника Павлова (генерала, значит, так и не дали, отметил Костенко, а ведь сулили, на кресте божились); живет в Ташкенте; "Капитан Строилов сбился с ног, вас ищет, если будет спрашивать, что сказать?" — "Промолчи". — "Он въедливый". — "А ты будь умным"…

…Услыхав сонный голос Павлова, Костенко понял, что в Ташкенте сейчас раннее утро; извинился:

— Я могу к тебе вылететь, если подтвердишь, что Савицкий рассказывал про кончик…

Зевнув, Павлов поинтересовался:

— Ты уже на пенсии?

— Да.

— А я еще нет… Так что приезжай через три месяца и двадцать семь дней…

— Будет поздно.

— Это твой вопрос, Костенко.

— Ответ понял.

— Ждал другого?

— В общем-то — да.

— Зря. Все возвращается на круги своя… Не бейся жопой об асфальт, мой тебе добрый совет…

Костенко вернулся к столу, посмотрел на пустую бутылку; Степанов понял его:

— Поздно уже… Едем ко мне на чердак. Там и добавим…

Степанов жил на двенадцатом этаже, один; дети теперь наведывались к нему редко — свои заботы; в одной комнате пытался работать, освободив крохотный пятачок на письменном столе, захламленном старыми верстками, записями и корреспонденцией; вторая комнатка, заваленная книгами (стеллажей не хватало), горнолыжными ботинками, альпинистскими пуховками, мыслилась как спальня, хотя обычно обваливался он у себя в кабинете на узенькую кушетку, застланную буркой, которую ему подарил на Домбае Миша Потоков, самый ранимый и нежный черкес изо всех, кого так любил Степанов; больше разве что любил Магомета Конова, но тот не черкес, тот человек мира, личность особой ковки, таких бы менеджеров нам с миллион — не дали б завалить перестройку… За что нам такой удел: отдавать на закланье молоху нищей и злобной зависти лучших людей страны?!

— Посмотри, что в холодильнике, — сказал Степанов, — а я выдам пару звонков, газета идет в печать, мои работают до утра…

В холодильнике было три плавленых сырка, немного масла, несколько яиц и два ломтика колбасы. В морозилке лежала ледянющая бутылка "посольской", две свекольных котлеты и куриная нога.

Жаль Митьку, подумал Костенко; хотя он сам избрал свой удел; неужели все люди творчества обречены на одиночество? Живут в себе, внутри постоянно движется что-то, ищет выхода, мучает; я-то его не всегда могу терпеть, а как женщина? Ей другое потребно, ей хочется всегда и во всем покорной ясности, надежности, изначальных гарантий… Да, "гарантии" скорее мужское понятие, завязано на политику и бизнес… Политика — одно; мужчина и женщина — другое, непересекаемость… Кто это сказал: "Только гений не боится жены"? A-а, это Митька вспоминал Твардовского…

Костенко включил газ, вымыл сковородку, порезал тоненько плавленые сырки, положил их в расплавившееся масло (какой-то неестественно белый цвет, раньше было желтое, да и теперь на базаре бабы желтое продают, сбитень, только стоит двенадцать рублей кило), отодвинул письма, нераспечатанные еще конверты, блокноты с летящими Митькиными записями и накрыл стол:

— Митяй, жду!

Тот пришел через пять минут, разлил по рюмкам, кивнул на маленькое поляроидное фото длинноносой голубоглазой женщины в очках:

— Давай за нее… Татьяна… Чудо… Единственная — после Нади, — кого я любил… Люблю…

— Расстались?

— Да…

— Твердо?