Детектив-Ностальгия. Компиляция. Книги 1-11

— Много денег — это сколько? — автоматически, еще не задумываясь о правовой стороне вопроса, спросил я.

— Пять тысяч долларов США.

И тут до меня дошло, о чем он говорит.

— Ха! — от избытка чувств воскликнул я. Идущая впереди девушка обернулась, осмотрела свою юбку сзади, покрутила пальцем у виска.

— Две восьмерки! «Бабочка»! Вышак! Офигеть! Ты попроще ничего не мог придумать?

— Какие «две восьмерки»? — прошептал очкарик.

— Две восьмерки — это статья 88 УК РСФСР: «Нарушение правил валютных операций». Наказание по нижней планке лет восемь, а по максимуму — расстрел. Веришь, я с этой статьей никогда не сталкивался и диспозицию ее помню так, поверхностно. Валютные махинации — это не мой профиль. Я даже толком не знаю, кто ими заниматься должен: КГБ или БХСС.

— Товарищ Лаптев, — дрожащим голосом обратился он, — я желаю сделать официальное заявление. Гражданка Лебедева помимо моей воли втянула меня в совершение преступления…

— Брось свистеть! Заявление он хочет сделать. — От злости я сплюнул, нечаянно попал очкарику на туфли, но он не заметил этого.

— А если бы «гражданка» Лебедева, — раздраженно продолжил я, — тебе оставила не доллары, а пять тысяч рублей, ты бы сейчас что делал, план покупок составлял на ближайшие годы или бы меня искал? Пять кусков — нехило! Можно занять деньжат и новенькие «Жигули» купить. А можно так, между делом, одеться с ног до головы в «Монтану» и «Адидас». Знаешь такую поговорку: «Кто носит фирму «Адидас» — тому любая баба даст»?

— Знаю. — Он снял очки, достал из кармана пиджака носовой платок, тщательно, словно в последний раз в этой жизни, стал тереть линзы.

«Знаю». Как бы передать интонацию, какой это было сказано? Пожалуй, так.

Судья, зачитав смертный приговор, обращается к подсудимому: «Вы знаете, что означает высшая мера наказания — расстрел?»

Осужденный, задумчиво рассматривая свои грязные, давно не стриженные ногти, отвечает: «Знаю. Расстрел — это когда насмерть убивают».

Примерно так это было сказано: бесцветно, сухо, без надрыва и истерик, без надежды на будущее.

— Это она во всем виновата, — пробормотал он.

Конечно, она, кто же еще! Когда у человека своего ума нет, у него всегда кто-то посторонний виноват.

— Что мне за это будет?

— По головке погладят, скажут: «Какой хороший мальчик, не пошел к спекулянтам-валютчикам доллары на рубли менять, а в милицию обратился». Только вот я на похороны приходил не личный прием граждан осуществлять, а с бывшей одноклассницей проститься. А так все здорово! Лет на десять строгого режима.

Он надел очки. Достал сигареты, закурил. По выражению его лица было похоже, что он вот-вот заплачет.

«Что, кыска, у тебя тоже лапка болит?» — как молния, пронзили меня воспоминания о Лебедевой.

Вот черт! Оказывается, где-то в глубине души у меня все еще тлел крохотный огонек любви к ней. Тогда, много лет назад, я заступился за Лену, а теперь ее призрак приволок ко мне еще одно беспомощное существо, которое можно утопить, а можно попробовать спасти. По сути дела, в чем виноват этот парень: что Ленка обратилась к нему, а не ко мне?

Когда-то, сто лет назад, жил в городе Симбирске кудрявый мальчик Володя Ульянов. Брат его связался с террористами и был казнен. Для Володи наступили суровые годы. Кто виноват в его бедствиях: царь, отдавший приказ казнить брата Александра, или сам брат, хотевший швырнуть бомбу в царя? Работал бы Саша Ульянов истопником в котельной, глядишь, в России бы революции не было.

Она стояла и прижимала к себе котенка, а этот потерянный интеллигент беспомощно очки трет. «Знаешь, что тебе за доллары будет?» «Знаю. Ни «Монтаны», ни «Адидаса» ввек не видать! К серой робе с биркой на груди надо готовиться».

«Учись абстрагироваться! — говорили мне преподаватели школы милиции. — Привыкни думать за себя, за преступника и за своего начальника одновременно. Посмотри на события со стороны нейтрального наблюдателя — только так ты научишься раскрывать преступления».

Итак, на сцене идет какая-то мутная пьеса с множеством участников, роли которых мне до конца не понятны. Я стою в углу сцены, около занавеса, наблюдаю за игрой актеров, что-то записываю, что-то переспрашиваю у стоящего рядом театрального критика. Неожиданно ко мне, с листочком текста, подходит незнакомец. Кто он — не понять: то ли технический работник, то ли бывший актер, изгнанный из труппы за пьянство, то ли зритель, то ли сам режиссер-постановщик. С листочком надо выйти на середину сцены и зачитать монолог. Что будет дальше — неизвестно.

До сей поры я успешно стоял в стороне от разворачивающихся на фоне убийства Лебедевой событий. Теперь настало время сделать выбор: впрягаться за никчемного интеллигента или похлопать его по плечу, пожелать удачи и пойти в общагу поминать безвременно ушедшую подружку.

Идти на сцену или не идти — вот в чем вопрос!