Дети

– Конечно же, – рассмеялся он коротким отрывистым смехом, говоря спокойным голосом, – если они дают тебе строить здесь твой космический корабль, у этого корабля есть цели, более близкие, чем полет на Луну.

Напряженное молчание возникло между ними. Глаза Иоахима вновь стали избегать взгляда Дики. Больше он рта не раскрыл, лишь руки его продолжали двигаться. Дики встал, подошел к окну, заслонив свет луны и сияние белой ночи. Лицо его стало хмурым. Это лицо хорошо знакомо Гансу: лицо Мюнхена.

– Еще немного, и наступит полночь, – сказал Ганс в тишине комнаты, – 1932 год завершился, – словно хотел сказать Дики, что пришел конец, всему, что происходило в 1932 году, и всему, что этот год привнес в их жизнь.

– Конец 1932 года, – еще раз подчеркнул Ганс.

– А-а, да, – встрепенулся Иоахим в кресле, улыбаясь, прошелся по комнате размеренным шагом. Дики следит за ним. Ганс отлично понимает этот затаенный взгляд Дики. Сильное беспокойство охватывает его. Иоахим вернулся и поставил на стол рюмки и бутылки. Атмосфера в комнате все еще тяжела.

жГлаза Дики, стоящего у окна, хмурятся. Иоахим в кресло не возвращается. Стоя спиной к Дики, перебирает пластинки рядом с патефоном, стоящим у дивана. Поворачивается к ним и говорит:

– Встретим Новый год хорошей музыкой. – И протягивает пластинку в их сторону. – Бетховен отлично подходит к такой праздничной минуте. Я очень люблю Бетховена.

Радость в раю возникает мгновенной
Божественной искрой живой – во Вселенной...

Песня усиливается, заполняя комнату:

Все люди – братья...

Звуки долетают до Саула и Иоанны. Удивленные, стоят они в безмолвии леса, и, чудится им, что звуки падают на них с неба, на котором ни облачка. Теперь они чувствуют всю красоту белой зимней ночи, в которой песнь Бетховена – как лебединая песнь старого года, как торжественное звучание рога Нового года.

– Ученые там, – шепчет Саул, ученые исполняют Бетховена. «Из-за Оттокара», – шепчет ей сердце, – если там играют Бетховена, значит, Оттокар там. Он не очень-то любит Бетховена. Он просто заставил их это сделать».

Внезапно мелодия смокла. Исчезла и тень в окне. Оттокар ушел Завершилось волшебство звучащего музыкой леса.

– Еще не пришла полночь, – голос Дики неприветлив, как и его лицо. – есть у нас еще время чтобы встретить Новый год под музыку Бетховена.

Несколько минут сидят они тихо, словно ждут, что нечто должно свершиться, и этого не избежать.

– Я окончательно решил, Иоахим, – говорит Дики, и голос его ясен и решителен. – Я остаюсь в Германии и принимаю гражданство.

Лицо Иоахима спокойно, словно он принимает обычное сообщение от родственника. Он лишь согласно кивает головой.

– Я очень заинтересовался твоей работой, – продолжает Дики, – и очень хотел бы участвовать в твоих планах.

– Не я решаю, кого здесь брать в коллектив ученых.

– Иоахим, ты хочешь сказать, что ученый, участвующий в проекте, должен быть верен вам не только, как ученый, но и по своему политическому мировоззрению?

Иоахим отрицательно качает головой, одна из его бровей недовольно поднимается, лицо хмурится. Дики, который усвоил стиль разговора своих мюнхенских друзей, прямой, без обиняков, атакующий, несдержанный, обращается таким образом к родственнику без всякого колебания, осторожности, хотя бы элементарного такта:

– Ты – член нацистской партии, Иоахим?

– Нет! – теперь он резко отмахивается и пожимает плечами, как бы отчуждаясь от чего-то. – Я не являюсь членом никакой партии. Никогда не был. И нет у меня никакого интереса к политике.

– Но они – нацисты.

– Не знаю. Наше общее дело – вовсе не политика. Никогда они от меня не требовали политических деклараций. Но, полагаю, что они видят в Гитлере и его партии единственную силу, которая способна спасти Германию от хаоса.

– И Гитлер возьмет власть в Германии?

– Да. В этом я уверен. Он будет властвовать. Они приведут его к власти. Армия – единственный сплоченный и сильный фактор в стране. Армия реализует свои планы.

– Но почему они полагаются на тебя, Иоахим?

– Потому что у меня вообще нет политического мировоззрения.

– То есть, они знают, что ты готов служить Гитлеру?

– Да, я готов служить режиму, потому что мне нет дела ни до какого режима.

Ганс в кресле – отделен, и отдален от них. Не хочет ни на йоту участвовать в их разговоре.

– Иоахим, пришло время поговорить в открытую. Ты полагаешь, что я не буду верен им из-за моей родословной, которая, конечно же, не приемлема ими?

– Твоя родословная? Нет. Если ты принесешь им пользу, их не будет интересовать твоя родословная.

– Итак, есть у меня намерение, и я в силах принести им пользу.

Иоахим не отвечает, рассматривает свои шершавые руки, размышляет. Неожиданно поднимает лоб, словно ощутил какую-то боль в глазах: