Дети

Печаль в его голосе вернула ее к себе самой, к цели, которая привела ее сюда. От садовника она жаждала узнать о судьбе Эрвина. Старик придвинул к ней стол, налил ей чаю. Сел напротив и стал рассказывать о германском рабочем движении, об его истории, о тех днях, когда он был молодым борцом за свободу и справедливость, о времени, когда молодой Эрвин продолжил эту борьбу. Рассказ старика был подобен мозаике, в которой свою малую часть занимала судьба Эрвина. Но если убрать этот незначительный фрагмент, снова мозаика остается незавершенной, и частички ее не притираются. Долгие часы слушала она старика, время от времени облизывая языком сухие губы.

– Все мы виновны в его судьбе, – завершил старик рассказ и ударил по столу костлявым кулаком.

Сидели, молча, глядя на чашки с остывшим чаем. Ночь приближалась к утру. Луна исчезла. Медленно исчезали звезды. Сухой ветер, дувший всю ночь, затих, и лишь легкое дуновение поглаживало ветвь сосны. «Судьба, в которой есть неизбежность!» – руки она спрятала в карманы халата Эрвина, и кровь в ней застыла. В кармане наткнулась на коробку спичек и пачку сигарет. Эрвин в последнее время не курил, лишь в минуты, когда был сильно взволнован, зажигал сигарету. В халат облачался лишь для того, чтобы пересечь коридор в ванную в одиночку со своим страхом. Деталь за деталью в душе ее вставало его поведение в последние дни и его страх. Она закрыла глаза, и руки ее сжались в карманах его халата.

Старик помнил ее ребенком, сидящим на влажном камне. Одежда ее промокла под дождем, и тело ее дрожало от холода, но глаза не могли оторваться от цветов радуги. Отец и Гейнц искали ее в саду. Увидев ее сидящей на камне, не торопились приблизиться. Маленький Гейнц хотел тайком подобраться к ней сзади и напугать, прикрыв ладонями ей глаза. Но отец задержал его за руку:

– Ш-ш-ш! Не мешай ей мечтать!

Затем лицо господина Леви исчезло, и возникло лицо Эрвина. Стояли напротив елки в комнате Фриды на последнем празднике Рождества. Все уже расселись на стульях и креслах, погрузились в беседу, ели и пили. Эдит одна осталась у елки.

– Иди сюда, – позвал ее дед, как обычно, – сядь рядом со мной, детка.

Эрвин стоял за стулом деда, и рука на спинке его стула, словно прикрывающая деду уста:

– Ш-ш-ш! Не мешай ей мечтать!

Старик мягко провел руку по шкуре дремлющей кошки, и Эдит почувствовала его взгляд на себе, и открыла глаза.

– Выгоните ее отсюда, – закричала, – выгоните эту кошку!

«Нет у нее больше мечтаний!» – вздрогнул старик и решительно сказал:

– Не выгоню я ее! Куда ее выгнать? В стужу?

– Но почему вы ее все время гладите?

– Я люблю ее, Эдит. Она мягкая и приятная.

Лицо ее посветлело, сбросила одеяло с себя, и он не встал, чтобы его поднять. Следил за ней, пока снова не закуталась в одеяло, и в глазах ее было выражение брезгливости. Взгляд его ожесточился, пока она не прикрыла ноги. Тишина в комнате была тяжелой, и глаза ее умоляли: «Не гладьте ее! Я не хочу, чтобы вы ее гладили! Но глаза его были жесткими: «Не сдавайся отчаянию! Не прячь лицо от света и нежности. Именно, из отчаяния направь свой взгляд к любви». И руки его осторожно согнали кошку с колен.

В саду ветер все еще покачивал ветку сосны, как огромный маятник, отсчитывающий минуты. Она не могла выдержать вид качающейся сосновой ветви и вскрикнула:

Надо срезать дерево перед вашим окном, ветви дичают.

– Я люблю дикую крону, люблю смотреть из постели на эти ветви, борющиеся с ветром.

– Но сосна уродлива, крива, безумна!

– Эдит, ты говоришь о дереве, как о человеке. Она вскочила с кресла, прижалась спиной к холодному стеклу. Старик тоже поднялся и сделал шаг к ней. Она прижала руки к груди, как бы защищаясь. Глаза ее смотрели на дверь. Сбежать. Видела перед собой пустую постель Эрвина и свою светящуюся простынями постель, и страх ее объял при мысли, что у входа в ее комнату ее будет ждать Вильгельмина.

– Что делать? Что мне сейчас делать?

– Жить, Эдит, детка, не переставать жить... И в этот миг душа ее раскрылась, и слезы полились из ее глаз, и старик улыбался этому освобождающему ее душу рыданию.

Ослепительным светом вспыхнул красный флаг со свастикой над домом мертвой принцессы. Около памятника молодого Детлева парни и девушки выстраивали шеренги. Все в коричневых формах, флажки и факелы у них в руках, и шеренги начинают окружать площадь. Не проходит и часа, как всегда дремотная и пустая площадь заполняется людской массой. Все ворота распахиваются. Жильцы закрытых особняков выходят наружу.

– Хайль Гитлер! – сотрясает рев голосов стекла в доме Леви.

– Хотя бы этого он не увидел, – шепчет Эдит старому садовнику.

– Он не удостоился этого увидеть, но в душе видел все это. За это зрелище он отдал жизнь.

Слышна песня и грохот барабанов. Слова и звуки заполняют комнату деда.

Раздавим евреев бесовское семя,
Нам души овеет великое время!
И воздух отчизны станет свежей,
Когда кровь их прольется с наших ножей!