Дети

– Но разве мы не говорили всегда, Бено, что культура это обуздание страстей? Не писал ли ты первые свои стихи во имя искусства, сдерживающего в человеке животные страсти? Этими стихами ты расположил к себе души читателей, которые были свидетелями разгула страстей во время мировой войны. В стихах ты выступал против ревущего зверя. Тебя увенчали короной поэта поколения, потерянного в пустыне наших душ. Публикация твоих превосходных стихов повлияла на твой дух, раскрыла в тебе поэтический голос, а не рев. Ты попал в сеть нашего прославления, она сбила тебя с пути, измельчила твой талант. С тех пор ты старался всем понравиться, купаться в людской лести, жить в ореоле славы, чувствовать свою власть над себе подобными. И так, под влиянием страстей, твоя душа опустела. Стихи стали однообразными. О тебе стали говорить, что ты стал скучным. Ты не хотел взять грех скуки на себя и перенес его на общество и культуру. Нет, Бено, не они оказались опустошенными, не они должны превратиться в прах, – идеи твои пошли прахом. Священный дух творчества испарился из тебя. Ты продал свою душу суете, баловству, сомнительной славе, злому духу силы власти. В страхе, что ты теряешь творческие силы и не сможешь удержаться на высоте, по сути своей фальшивой, ты перестал писать стихи, начал вопить, и запах пожара рядом с тобой усиливает потерю силы в тебе и обращает твою душу в прах. Человечность в себе ты съел во имя сытости, после которой на тебя нападает сладкий сон. Мне ты не будешь рассказывать о жизненном пути животных. Я живу среди них. Как человек! Слышишь, как человек!

– Вы все еще болтаете, – раздается голос на пороге.

Длинноногая красавица Эва вплывает в комнату. На вечернем платье чернеет свастика. Эва успела освежиться после парада победы, и теперь вся светится. Отблеск этого сверкания падает на Шпаца из Нюрнберга. Он втискивает руки в рваные карманы, и Бено, лицо которого раскраснелось, берет свою шляпу.

– Час поздний, – охлаждает голос Эвы накал атмосферы в комнате.

Шпац торопится к двери, на пороге оборачивается к Бено:

– Соглашение между нами подписано.

Голос Бено еще хрипит у письменного стола, но Шпац уже вышел. Сад Бено темен. Шпац должен сейчас добраться до Александра! Час поздний, но Шпац уверен, что в эту ночь Александр не спит. И он гонит машину Гильдегард к Александру.

– Извиняюсь, господин Розенбаум уехал отсюда.

Голос женщины сердит. Резким звонком Шпац поднял ее с постели в такой поздний час! Но Шпац не обращает внимания на ее недовольство. Он кричит ей в лицо:

– Уехал! Навсегда?

– Почему навсегда? Завтра вернется. Сказал, что завтра вернется.

Дверь с треском захлопывается.

– Завтра вернется, – бормочет про себя Шпац на лестничном пролете, – завтра вернется... Первый день власти Гитлера. Отец небесный.

В окнах гаснут огни, один за другим. Снег на улице скрипит под ногами.

* * *

Александр в эту ночь не спит. Он в старом здании еврейской ешивы в городке металлургов. Как только радио провозгласило сообщение, он поторопился на вокзал, и сел поезд – в городок металлургов, к дяде Самуилу.

Слабая коптилка, писк мыши в углу. Высокий ростом, согнувшись, смотрит в окно дядя Самуил. Он в черном пальто. Его седину, длинные пейсы, зачесанные за уши, высвечивает ночь. За ним стоит Александр, прижавшись спиной к стеклянной дверце шкафа, в котором лежит – огромный молот. Этим молотом разнесли много лет назад бандиты принца Боко, первую построенную в городке синагогу. Молот хранится здесь, как напоминание. Вдалеке, между жилыми домами, из острых камней мостовой, торчат два роскошных столба с разбитыми капителями – последние свидетели того великолепного здания синагоги, разрушенной принцем Боко и его головорезами. Ночью водрузили на разбитых капителях колонн два красных флага с черными свастиками.

– Они идут.

Они идут из всех узких петляющих переулков на площадь. Теснятся вокруг этих двух столбов, увенчанных флагами, тянущимися ввысь на фоне темных лесов в горах.

– Принц Боко вернулся.

На шоссе тяжкий марширующий топот, в воздухе языки пламени факелов. Улицы беспрерывно выплевывают людскую массу, словно целое войско вырывается из тьмы лесов. На свету, напротив семинарии – огромная надпись:

Когда кровь евреев с ножей брызнет,
Станет намного лучше нам в жизни.

– Дядя Самуил, вы должны немедленно покинуть город.

Рев сотрясает стекла окон семинарии:

– Хайль! Хайль! Хайль!

– А что ты будешь делать, сын мой. Вернешься туда?..

– Нет, дядя Самуил, у меня еще нет права вернуться. Я еду в Лондон, добиваться от народов мира – открыть ворота перед преследуемыми людьми.

– Станешь ходатаем, сын мой. Провозвестником ты уже был, хотел стать создателем еврейского государства, и, в конце концов, стал ходатаем. Точно, как Гершеле Катина, над которым вы в вашей юности посмеивались. Он тоже был ходатаем во имя евреев у графов страны в начале средних веков. А ты, сын мой, – в наши дни. Выясняется, что во все времена евреи нуждаются в ходатаях.

– Придет конец и ходатайству, дядя Самуил.