Дети

Штурмовики набрасываются на последние столбы старой синагоги. Удары, всеобщий визг и шум лесов на горизонте сливаются воедино. Столб рушится. Александр кладет руку на руку дяди Самуила, лежащую на подоконнике. Кажется ему, что руки дяди все больше холодеют. Падает и второй столб. Дядя не сдвигается с места, только борода его слегка дрожит. Люди швыряют факелы на груды камней. Гигантский столб огня взлетает над поверженными столбами.

– Три стены огня. Нет больше выхода. Следует их преодолеть. Время повелевает нам – преодолеть их.

– Езжай к халуцам, дядя Самуил. Едем к ним.

В темном окне дядя Самуил кивает головой.

Глава двадцать шестая

Оттокар фон Ойленберг, не обращая внимания на экономку, ворвался в спальню доктора Гейзе. Лицо Оттокара исхудало, глаза покраснели, темные мешки под глазами подчеркивают бледность лица. Волосы взъерошены, костюм измят. За одной ногой тянется шнурок от туфли. Внезапно поднятый с постели доктор Гейзе, не успел запахнуть полы халата и не сводит глаз с этого, тянущегося по полу шнурка.

– Все произошло так неожиданно, доктор.

Легкий парок поднимается от чашки на ночном столике доктора Гейзе. Слабый огонь потрескивает в печи, утренний ветер постанывает между деревьями. Время приближается к семи.

– Пожалуйста, Оттокар. Глоток горячего кофе, и тебе станет лучше.

Сделав несколько быстрых глотков, Оттокар возвращает чашку на стол и вытирает лицо носовым платком, хотя на нем нет ни капли пота.

– Доктор, мы всегда знали, что одноглазый придет мстить. Мы охраняли Нанте. Его дом днем и ночью был полон друзьями. Все – парни, с которыми шутки плохи, обладатели еще тех кулаков. Все поклялись не позволить одноглазому издеваться над Нанте. Так было до того дня, когда Гитлер взял власть. Все эти дни люди собирались у Нанте, в ожидании, что грянет большое восстание, которое освободит всех от Гитлера, и Нанте – от мести одноглазого. Все время шли разговоры о восстании. Только Линхен, супруга Нанте, единственная, кто не верил разговорам. Связалась с корабельщиками на Шпрее, чтобы они переправили мужа за границу. Уговаривала мужа перейти границу на востоке, и без конца повторяла:

– Нанте, беги! Нанте, беги!

Но Нанте не бежал. Чувствовал себя слишком больным и слабым, чтобы пуститься в бега. Язва желудка изводила его, и неотступное желание покориться судьбе не давало ему покоя. Он стоял он посреди трактира, окруженный друзьями, рядом с женой, и говорил о заговорщиках и контрабандистах:

– Люди добрые, оставьте меня в покое с вашими восстаниями и побегами. Гитлер – наша судьба. Ни один смертный не может сбежать от судьбы, которая дана ему небесами. Нечего делать. Судьба всегда есть судьба. Перейду границу на востоке, догонит меня Гитлер на востоке, сбегу на юг – догонит на юге, потому что он моя судьба.

Нанте Дудль говорил, а жена его Линхен ударяла кулаками по прилавку, по столу, там, где стояла, и голос ее гремел от одного края трактира до другого:

– Нанте, что это за разговоры! Для чего и для кого ты пророчествуешь?

– Бес во мне, Линхен, моя язва, она всегда великая пророчица. Нечего говорить о бегстве. Не хочу я подохнуть на чужбине, а желаю умереть в собственной постели, около тебя. Все мужчины в нашей семье отдали душу в своих постелях, рядом со своими женами.

А Линхен за свое:

– Беги, Нанте, беги!

Друзья приходили ей на помощь и уговаривали:

– Нанте, беги! Грянет великое восстание, падет Гитлер, и ты вернешься.

Нанте стоял за прилавком и протирал тряпкой рюмки. В последние дни у него только на это и хватало сил. Поднимал рюмку за рюмкой на свет и проверял их чистоту. Линхен наполняла чистые рюмки криком:

– Беги, Нанте!

А тем временем трактир заполняется друзьями и разговорами. И так как не слышен голос, призывающий к великому восстанию, ни в городе и ни в государстве, восстание готовят в таверне Нанте Дудля. Защитой Нанте и захватом одноглазого мастера дать сигнал к восстанию, превратить дом Нанте в боевую крепость. И отсюда восстание распространится по всей стране. Все вести – хорошие и плохие – приносил и уносил «Цветущий Густав», который и в эти дни кружил по городу, продавая землю для вазонов, собирая новости и «горючий материал» для вспышки восстания. Именно он и был «вождем» восстания. И девиз он выбрал – «Нанте, беги!» Когда разговоры в таверне усиливались, зажигая атмосферу и глаза, Нанте доставал из кармана губную гармонику и наигрывал компании заговорщиков старую народную песенку:

Любимая моя, ведь на ветрах
Лет через двадцать превращусь я в прах.

И все подпевали гармонике Нанте. Воинственный дух пробуждался в старой таверне странников. Поднимался на стол вождь Густав и подкидывал свою соломенную шляпу, и корабельщики, и все друзья за столами вскидывали кулаки в ритме мелодии Нанте Дудля. И Линхен стучала кулаком по прилавку с криком – «Нанте, беги!»

Ее крик воспринимали как призыв, возбуждение росло, и мелодию Нанте сопровождал стук кулаков, звон рюмок, ритм танцующих ног и шум голосов.