Дети

–Прошу прощения, отец, действительно извиняюсь, но они мне не подходят.

– Гейнц, – приказывает дед, – поезжай сейчас же к оптику с твоим дядей. Пусть он подберет ему новые очки.

«Оптик?» Это слово заставляет Зераха вскочить с места, словно его имеют в виду. Моргает. Ему видятся темные разбитые очки оптика Залмана в городке, и разбились они здесь, в доме Леви, и комната наполнилась тайнами очков, как тогда, в детстве, рынок окружал его тайнами. Именно потому случилось то, что случилось.

– Езжайте к оптику Рунке у Потсдамской площади, – говорит дед, – скажите, что я вас послал. Мы с ним друзья. Он отличный оптик.

– Оптик Залман, – говорит Зерах, – отлично, отлично...

– Что ты сказал, Зерах? – удивляется дед. – О каком оптике ты говоришь? Мне такой не знаком. Ты его рекомендуешь?

– Извините. Это была просто оговорка.

– Поехали, дядя Альфред, – говорит Гейнц.

Но дядя не собирается ехать. Он укутал колени тигриной шкурой, ему все еще холодно, и он сплетает пальцы рук на письменном столе покойного брата.

– Спасибо, – улыбается он отцу и Гейнцу, и даже Зераху, и отрицательно качает головой.

– Езжай! – подгоняет его дед. – Скоро семь. Магазины закрываются.

– Спасибо, отец. Не хочу я сегодня выходить из дома. Не хочу, – решительно говорит дядя.

– Время близится к семи, – опускается Гейнц в кресло, которое заскрипело под ним.

– Семь? Филипп должен появиться в любую минуту.

– Филипп? – дед тоже опускается в кресло.

При упоминании имени Филиппа все задумываются, даже Бумба замолкает. Только лицо Эдит побледнело, и рука ее гладит шерстку Эсперанто. Не слышно обычного смеха кудрявых девиц. Уже несколько недель они не красятся, не пользуются украшениями и духами. Для кого? Друзья их частью сбежали из Германии, частью вообще перестали с ними встречаться. Теперь они перебегают глазами от Эдит к дверям, и обратно.

– Аполлона выпустили из тюрьмы, – говорит Инга, словно пытаясь удивить себя и всю семью.

– Мы видели его и говорили с ним, – добавляет Руфь.

– Что вы говорите! – удивлен дед.

– Да, он освобожден, дед. Просто открыли перед ним дверь камеры и выпустили.

– Говорил я вам, что не все так плохо, – говорит дед.

– И что он теперь будет делать? – спрашивает Гейнц.

– Приказали ему покинуть Германию в течение месяца.

– И куда он поедет?

– Он получил визу в Южную Америку, и очень доволен. Там неплохо певцам его жанра.

Фрида пересекает комнату в столовую. В руках у нее банка с зелеными сосновыми ветками. Проходит мимо Фердинанда, тот чихает.

– Ш-ш=ш! – выговаривает ему дед.

– Вы уже слышали? – говорит Фердинанд. – Наш друг, Шпац из Нюрнберга, тоже стал нацистом.

– Предупреждала я тебя: перестань говорить глупости, – говорит ему Руфь.

– Это не глупости, а правда. Везде огромные объявления о скором выходе в свет иллюстрированного альбома стихов...

– Какого альбома? – недовольно перебивает его дед.

– Альбома стихов поэта Бено и художника Вольдемара Шпаца о колоссальном шествии нацистов в Нюрнберг! – почти декламирует Фердинанд.

– Но Шпац нарисовал портрет нашего отца, – поднимает голову Эдит, и в голосе ее испуганные нотки. – Портрет отца написан рукой нациста!

– Снять портрет со стены! Вернуть его Шпацу! – говорят кудрявые девицы в один голос.

– Но это единственный портрет отца, который у нас есть, – с отчаянием в голосе говорит Эдит.

– Мы не можем оставить у нас портрет, подписанный именем нациста.

– Вы сильно преувеличиваете, – вмешивается Франц, – все, что касается нацистов, сильно вами преувеличено. Хотя они ненавидят евреев, но их нельзя сбрасывать со счетов. Даже доктор Вольф говорит, что...

– Мы не хотим знать, что говорит доктор Вольф, и что говоришь ты. Еще будешь рассказывать нам, как твой доктор, о великой эпохе Германии...

– Точно! Именно так!

– Дети, перестаньте ссориться! Франц еще ребенок. Не спорьте.

– Минуту, дети, пожалуйста, минуту, – слышен голос дяди Альфреда, и все успокаиваются. Руки его спокойны, и спина покоится на спинке стула, – я спрашиваю вас, дети, когда молодой художник из Нюрнберга рисовал портрет вашего отца, он уже был нацистом?

– Альфред, что за вопросы ты задаешь детям. Они что, могли привести нациста в наш дом, в дом их отца?

Руки Эдит замерли на платье, голова Эсперанто у нее на коленях.

– Он был добрым и прямодушным парнем, дядя Альфред. Да, он очень любил нашего отца, очень.