Дети

– Если так, дети, если он не был нацистом во время написания портрета вашего отца, нечего возвращать ему сейчас картину. Нет, дети, вы не должны этого делать. Если вы ему ее вернете, он ее уничтожит, чтобы стереть свое прошлое, когда он не был нацистом, а человеком добрым и прямодушным, и любил вашего отца. Сейчас он, быть может, хочет отречься от этой любви, но человек, отрекающийся от своего прошлого, потерян навсегда. Нет, дети, нельзя такое делать человеку, который был вашим другом. Придет день, и у него раскроются глаза. Если он тогда почувствует себя отсеченным от своих прошлых произведений, будущего у него не будет. Недолго он будет слепым, дети, ибо судьба людей искусства – видеть. А он истинный художник. Это видно по портрету вашего отца. Его глубокая и чистая душа художника проглядывает оттуда. Вам надо хранить для него его творение, дети, чтобы в будущем душа его очистилась. Придет день, и он предстанет перед портретом вашего отца, перед своим прошлым. Эта встреча излечит его от сделанных им ошибок. Будущее вашего друга в ваших руках.

– Дядя Альфред, – прерывает его Гейнц, – нам ли надо беспокоиться о предателях?

– Да, сын мой, да. В эти дни прямодушные люди должны быть праведниками.

– «Эти дни, эти дни». Альфред, чего столько говорить об «этих днях» – сердится дед, встает с кресла, чтобы угостить всех превосходными сигарами. Держит портсигар открытым. Все торопятся взять сигару, кроме дяди Альфреда, который никогда не курил.

В столовой звенит посуда, и готовятся к ужину. В доме принцессы, который стал клубом гитлеровской молодежи, орут громкоговорители и в этот вечер. Звуки песни рвутся с площади в закрытые окна:

Вздымайте знамена!
Плечом к плечу под развернутым флагом
Ударные роты идут спокойным, размеренным шагом!

Шесть раз раздается кукованье в передней, и Эдит смотрит на свои ручные часы. «Если придет, сначала будет трудно, потом привыкнем. Все будет в порядке. Должно быть в порядке». И рука ее возвращается на шерстку Эсперанто.

Золотые тяжелые часы дяди Альфреда висят на золотой цепочке, тянущейся через его живот. Наследство от деда профессора.

– Шесть! – провозглашает дядя. Но по лицу его, глазам и устам видно, что он намеревался сказать что-то совсем другое.

– Ну и что? Шесть так шесть, – сердится дед на сына. – Почему надо об этом столько говорить?

– Еще немного, и должен прийти Филипп, – говорит Гейнц, и это вовсе никого не успокаивает.

И тут дед ищет спасения у Зераха, это стало его привычкой в последнее время обращаться взглядом к лицу Зераха, всегда успокаивающему в моменты нервного напряжения. Но, Боже правый! Зерах сегодня не тот Зерах. Он мигает, сидя напротив дяди Альфреда, который тоже усиленно мигает, и ощущение такое, что они подмигивают один другому, и этого дед не может вынести: двое мужчин моргают в комнате! А он ощущает необходимость в разговоре по делу, которое успокоит все лица и глаза. И он говорит Бумбе:

– Дорогой мой, принеси мне носовой платок. Не беги. Иди медленно, чтобы не сломать ногу на ступеньках, медленно-медленно, дорогой.

Но теперь подмигивают друг другу дед и Бумба, ибо и Бумба может говорить по делу.

– Сколько времени мне оставаться снаружи, дед?

– До ужина, дорогой. На ужин принеси мне платок.

– И что я за это получу?

– Пять марок, дорогой, целых пять марок.

Бумба соглашается, и уже стоит у дверей, но Гейнц зовет его – вернуться.

– Иди-ка сюда, Бумба. Что это у тебя подвешено к поясу?

На поясе Бумбы висит длинный кинжал в кожаных ножнах.

– Ты что, Бумба? – Гейнц берется за кинжал. Голос его сердит.

– Такие кинжалы сейчас у всех, так почему не может быть у меня?

– Ты не как все, Бумба.

– Почему?

– Нечего тебе подражать нацистским подросткам. Ты еврейский мальчик. Сейчас же сними этот кинжал, ты меня слышишь?

– Нет. Я не хочу. Кинжал такой прекрасный. Я хочу его. Что такого, если я еврей? Мне, что ли, запрещено носить его?

– Запрещено, и не реви. Есть у тебя более красивые развлечения.

– Нет у меня! Я хочу кинжал! Отстань от моего кинжала!

– Бумба, перестань реветь. Нечего тебе пускать слезы из-за этого уродливого кинжала.

– Он не уродливый, а красивый. Очень красивый!

– Бумба, ты должен быть гордым мальчиком. Гордым, что ты еврей, и не стремиться выглядеть, как нацисты. Гордись тем, что ты еврей, как Иоанна.

– Не хочу быть, как Иоанна. Верни мне мой кинжал, Гейнц, он мой! Ты вор! Ты вор!

– Гейнц, отстань от ребенка, – приказывает дед, – дай ему играть со своей вещью. Что за проблема с этим кинжалом?

– Гейнц прав!

– Гейнц не прав!

– Он прав, он прав!

– Бумба, не реви.

– Мальчик, не реви.

Гейнц ни к кому не прислушивается, и запирает кинжал Бумбы в столе отца. Ключ кладет себе в карман. Под горький рев Бумбы дед забывает о носовом платке, извлекает из кармана чистый платок и вытирает слезы Бумбе.

– Успокойся, дорогой мой. Не плачь из-за кинжала. Я сам пойду за платком, а ты все равно получишь пять марок.