Дети

– Твой кофе готов, – говорит он, стараясь согнать смущение с лица, словно все время ждал здесь, чтобы подать ей кофе.

Она бросает на него изумленный взгляд. Он и не догадывается, что его вид в этой одежде и черных высоких сапогах режет ей глаза этим утром, когда она собирается посетить Эмиля Рифке в тюрьме.

Оба пьют кофе и почти не глядят друг на друга. Глаза ее опущены, но сквозь длинные ресницы она как бы мельком изучает его и находит недостатки: глубокие морщины прорезают его лоб, черные поры на носу и коже лица от копоти в литейном цеху. Светлые волосы начали седеть, и скулы сильно выделяются на опавших щеках. Чего она так изучает его лицо? Чувство ненависти к Эрвину растет в ней и заставляет сравнивать его с Эмилем в таких же черных высоких сапогах, в мундире, издававшем запах казармы, смешанный с дымом трактиров.

– Я собираюсь пойти в дом партии, – говорит он, защищаясь.

– Понятно, – отвечает она и протягивает руку за масленкой, стоящей около его чашки. Зайчики света мелькают перед ним. Большой бриллиант в ее кольце брызжет на него холодными искрами.

– Холодное утро, – говорит он, глядя на белую пустыню за окном. Карканье голодных ворон среди веток сосен и глубокая тишина внутри дома, вдруг отзываются громом в его ушах, глаза не отрываются от охваченного пургой сада.

– Подкрепляемся, чтобы демонстрировать на улицах, – говорит она явно с насмешкой.

– Я не иду на демонстрацию.

– Собрание под открытым небом?

– Нет. Суд.

– Суд? Сегодня? В полиции?

– В партии. Партийный суд.

– Почему?

– Потому что я оставил эту партию. Я больше не член коммунистической партии.

– Почему?

Он ищет слова, чтобы ей ответить. Он не хочет говорить с ней о партийных делах. Ее никогда не интересовали партии и вообще политика. Каждый раз, когда в юности, оказавшись в их доме, Герда, Эрвин или Гейнц вели бесконечные споры о мировых проблемах, она, изнывая от скуки, покидала комнату. Он смотрит ей в лицо и пугается. Это не Эдит дней их юности. Это не та молодая красивая женщина, пробуждающая смутные чувства у тех, кто на нее сморит. На нервном ее лице печать страдания. Тени углубили впадины глаз, на бледном лице пылают сухие губы. Глаза ее прячутся от его удивленного взгляда. Скрытые надежды вспорхнули в ней после того, как он сказал, что больше не коммунист. В последние недели, когда Эмиль был обвинен в связи с коммунистами, она часто думала об Эрвине. И все пыталась в душе убедить себя, что коммунист это лучше, чем нацист, и Эмиль лгал, когда объяснял ей, что в эти дни быть германским юношей означает быть нацистом...

– Кто же ты сейчас?

– Коммунист, каким был и раньше, но не как все эти коммунисты.

– Не понимаю тебя.

– Ты хочешь меня понять?

– Да.

– Тебя заинтересовала политика, Эдит?

На столе лежат его тяжелые, грубые руки литейщика. Только у Эмиля она видела такие мясистые, шершавые руки. Она ощущает, что эти большие тяжелые руки словно обнимают ее, и в ней возникает чувство, которое в ней пробуждал Эмиль. Ощущение грубой силы, от которой нет защиты. Дрожь пробегает по ее телу. Под опущенными ресницами бегают глаза. Как загипнотизированная, не осознавая и не чувствуя этого, она протягивает над столом руки к рукам Эрвина. Но в последний миг хватается за салфетку. Вытирает губы. Эрвин до того потрясен внезапным изменением ее движения, что тоже, не отдавая себе отчета, хватает салфетку.

– Извини, – говорит она, – это моя. Твоя вот где, – и она указывает на белую салфетку, предназначенную для гостей, без серебряного кольца и имени. Пальцы ее на безымянной салфетке как бы указывают на предел, который нельзя переступить. Он послушно берет эту салфетку и вытирает пылающее лицо.

– Я могу подвезти тебя в город, – говорит она приятным тоном госпожи.

– Ты тоже едешь в город?

Она хорошо уловила тональность его голоса, в котором слышны хриплые нотки, голос, как и руки его, шершавый, полный страсти, как и голос Эмиля. Лицо ее словно окаменело, но глаза беспокойны. В них страх, и они стараются избегать его взгляда, который преследует ее неотрывно.

– Ты едешь к Эмилю Рифке, – говорит он, чувствуя ее слабость.

Она смотрит на него, как будто он бес, который хочет втянуть ее в игру на везение, заранее уверенный в своем выигрыше. Его шершавые руки поигрывают серебряным кольцом, соскользнувшим с салфетки, словно печатью, которая закрепит ее проигрыш. Покручивает кольцом. Оно ударяется о блюдце, издает звук.

– Да, – испуганно говорит Эдит, – я еду на свидание в тюрьму.

– Эмиль Рифке – нацист, – говорит он жестким голосом.

– А может быть и нет! – вскрикивает она.

– Да! Ты, как и я, знаешь, что все, написанное о нем в газетах в последние недели, абсолютная глупость. Эмиль – нацист.

– Да, нацист... – признается она как тяжком допросе.

– Ты не хочешь, чтобы этот секрет открылся тем, кого очень интересуют политические взгляды офицера полиции.

– Не хочу.

– Зачем ты хранишь его тайну?

На ее застывшем бледном лице бегают лишь глаза под опущенными ресницами, легкая дрожь время от времени возникает на ее губах.

– Ты боишься Эмиля, Эдит?

– Нет, – сопротивляется она, – я не нарушаю свои обещания.