Дети августа

Выкупали не за монеты, а за символический кусок «черного золота» — угля.

Все их церемонии часто вызывали у деда ядовитую улыбку и реплики про какой-то «культ карго». («Я все жду, когда вы будете индейские перья носить и томагавки за поясом»).

— Ладно уж. Пошли. Никитич, там этот коридор разделяется где-нибудь? Боковые ответвления есть?

— Там один прямой штрек, идущий под уклон. Полкилометра. Но так далеко он пройти не мог. Думаю, он у самого выхода. Опустился на почву выработки и сидит где-нибудь у борта.

— Если он жив, мы его найдем. А после этого ему так не поздоровится, что он пожалеет, что на свет живым родился, — пообещал вождь, стиснув зубы. — Будет месяц взаперти сидеть.

— Значит, так, — Никитич поднял палец, призывая к тишине и вниманию. — Там внизу внимательно! Прислушивайтесь к посторонним звукам. И запахам. К своим ощущениям. Не высекайте огонь. Не царапайте металлом об металл. От любой искры может быть взрыв. Выработка полвека заброшена, но метан там может быть. И кислорода чем глубже, тем меньше. Почувствуете себя плохо — сразу поднимайтесь. Жаль, канареек с собой дать не могу.

— Я матери обещал, что всегда буду за ним присматривать. Так что без него не вылезем, — тут отец что-то вспомнил и хлопнул себя по голове. — В деревне есть противогазы. Они помогут?

— Не помогут, — покачал головой Кирилл Никитич. — Помешают. Они фильтрующие. А тут нужен изолирующий. Самоспасатель с запасом дыхательной смеси. А таких у нас давно нет. Ну, удачи. Не пуха.

— К черту.

Когда всех троих поглотила темнота, а остальные отошли чуть поодаль и остались ждать, Младший подумал о своих неприятных предчувствиях. О сне. О странных словах бабушки. Поэтому он считал минуты с еще большим напряжением, чем остальные.

Прошло шесть минут пятьдесят секунд, когда снизу до их ушей донеслись шаги и голоса. Еще через полминуты из черного прямоугольника двери появились четыре черных человека.

Красновы шли первыми, за ними отец вел под руку дядю Гошу, ровно на голову выше него. Двухметрового верзилу с разумом пятилетнего дитяти.

— Идиот, кретин, дебил! Ты чего хотел оттуда достать? Поиграть решил? Да я тебя в бараний рог сверну. Из дома не выйдешь! — внешне отец выглядел очень злым, но Саша видел, что тот рад и чувствует огромное облегчение, что все обошлось.

Они вдвоем уселись на бетонный блок. Огромный, сам похожий на медведя, Гоша безропотно позволил брату прижечь спиртом раны на локтях, на коленях, ссадины на лице. Лицо и руки его были черными, как у негра. Одежда была равномерно покрыта угольной пылью, будто он долго полз или катился под уклон. Глаза выглядели так, будто их подвели черной тушью.

И тут его рот открылся, как трещина на глыбе угля, и дядя Гоша заговорил. Голос его звучал необычно, доносясь как из бочки. Голос человека, для которого язык во рту был посторонним предметом, а сама речь — занятием чужим и непривычным. За минуту он произнес больше слов, чем обычно можно было от него услышать за день.

Но, как и всегда во время затмений, грамматика в его речи страдала.

— Не играл. Не играл. Зеленый ходил. Гоша бежал. Прятаться. Гоше кушать. Андрей пирожки? Саша пирожки?

Пи-лож-ки.

Мороз пробрал парня по коже, когда гигант повернулся в его сторону. Не сразу он понял, что тот смотрит не на него, а на его рюкзак.

— Нету у меня никаких пирожков! — замотал он головой.

Но дядя о нем уже забыл. Он сидел, мерно раскачивался и бубнил себе под нос:

— Гоша часто ходит. Голова болит. Голова думает. Гоше плохо. Не хочет уходить. Не уходить. Тут дом. Дорога — плохо. Другие — плохо.

Длу-гие пло-хо.

— Я все понимаю, брат. Я тоже не хочу уходить, — правитель Прокопы Андрей Данилов попытался успокоить брата и приобнял его, не боясь испачкаться еще сильнее. — Но выбора нет. Там будет больше еды. Теплее будет. Плохих людей не будет.

— Будут, — Гоша продолжал раскачиваться. Младшему показалось, что глаза у того блестят от слез. — Плохие будут. Зеленые будут. Никита сказал. Никита знает, — и начал всхлипывать. — Внизу всё знают.

— …твою ж мать, — выругался вождь. — Ты мне это… хватит ужастиков. Ёкарный бабай, надо было отвар взять. Валерьяны. На, выпей это, — он протянул свою флягу брату, и тот присосался к ней, размазывая черную грязь по лицу и подбородку при каждом глотке.

Всхлипывания прекратились. Раскачивание тоже. Гоша даже позволил вытереть себе лицо смоченной тряпкой. И съел краюху хлеба, роняя себе под ноги крошки. Но то и дело, полушепотом он продолжал говорить:

— Нет, нет, нет, нет. Все нет. Всё нет…