Дети богини Дану

Работать он не привык и не собирался. Вместо этого закрыл глаза и попытался отвлечься от монотонного стука орудий, отзывавшегося новыми всплесками боли при каждом ударе. Он думал о том, как можно было бы снять кандалы и что делать потом. Но в голову не приходило ничего — слишком отвлекала боль.

Риган всё–таки ощупал браслет на своей руке. Пластины были пригнаны плотно, и никакого замка он не нашёл, но, вставив между ними острие хорошего кинжала, возможно, получилось бы снять браслет. Он даже попытался сделать это киркой, но это оказалось невозможным — слишком тупым был конец.

Так Риган и просидел весь день, выжидая, когда отступит боль в голове, и богиня, в которую он никогда толком не верил, откроет ему, как выбраться из пещер.

Когда вечером появились охранники, тележка его была пуста. Риган собирался воспользоваться их замешательством, чтобы снова завязать диалог и выведать что–нибудь о том, где они находятся, а может быть, угрозами или уговорами добиться послаблений — но его никто не стал слушать. Едва бросив взгляд на пустую тачку, стражник отстегнул от пояса кнут и без замаха ударил Ригана. Тот закричал — в первую секунду скорее от возмущения, чем от настоящей боли, хотя она и обожгла его плечо. Он отвернулся и скрючился, пытаясь прикрыть лицо — получить шрам на щеке Риган абсолютно не хотел.

Уже следующий удар, пришедшийся на спину, заставил его закричать по–настоящему, потому что кончик кнута захлестнул Ригану между ног и полоснул по самому нежному участку кожи, разрывая болью.

Он кричал и выл, и изрыгал проклятья, но воинам было всё равно. Они даже не вели счёт. Риган так и не понял, что заставило их остановиться — просто в один момент удары перестали сыпаться, и он, давно уже не смотревший стражам в лицо, услышал скрип колёс тележки за спиной.

Риган не шевельнулся. Так и остался лежать, прикрывая голову рукой.

Наутро болело всё и жутко хотелось есть — больше суток у Ригана и хлебной крошки не было во рту. Соль попадала в раны, заставляя их саднить ещё сильней, и Риган, не в силах сдвинуться с места, всё утро пролежал на земле, тихонько подвывая от жалости к самому себе.

— Кончай выть! — услышал он сбоку ближе к обеду. — Может, я и не смогу до тебя дойти, но наверняка дотянусь до твоей башки киркой.

Риган замолк. Злость подступила к горлу, но она была бессильной и тихой, как никогда. А когда вечером и новым утром всё повторилось, Риган злился уже на самого себя — за то, что попался как полный идиот.

На третий день он попытался взяться за кирку, преодолевая боль, и смог засыпать дно тележки обломками соляных кристаллов. Его не стали пороть, хотя и еды ему не дал никто.

За три прошедшие дня Риган так и не смог придумать ничего, что помогло бы ему выбраться из пещер, и мысли его, как он ни старался направить их в продуктивное русло, то и дело крутились вокруг той ночи, которая привела его сюда.

Риган сам не понимал почему, но о попытке достать ключ он не жалел. Он лишь раз за разом прокручивал в голове собственный неудачный план, пытаясь понять, как нужно было поступить, чтобы они с Сенамотис вместе покинули дворец; но то ли усталость мешала ему думать связно, то ли от соляных испарений он начинал тупеть — придумать Риган не мог ничего.

Он не знал, сколько прошло дней. Все они были похожи один на другой. Все сливались в бесконечную череду ударов кирки и тихое перестукивание колёс.

В пещеру не попадал свет ни солнца, ни луны, но даже если бы Риган и увидел их лучи, вряд ли смог бы сосчитать дни, потому что давно потерялся в них.

Больше всего его мучили две мысли: о том, как бездарно закончится его жизнь. В чужом краю, куда Дану отправила его, возможно, надеясь, что он не вернётся никогда. После всех тех лет, когда он чувствовал себя властелином всей обитаемой земли, а мир за пеленой туманов казался ему лишь несколькими островами, где можно было покупать ткань и зерно.

Вторая мысль заключалась в том, что все, кого он знал когда–либо, предали его. Перед лицом своей медленной и бестолковой смерти Риган оказался абсолютно один, и судьба его никого не волновала.

«Скорее всего, — думал он, — Дану в самом деле отправила меня умереть в чужих краях». Если от кого–то он и ожидал любви, то это была она. Только богиня могла говорить с ним на равных, все остальные его боялись.

Был ещё Девон — проклятый выкормыш Ястребов, который, кажется, не боялся ничего. Всегда смотрел на Ригана так, будто это Риган был его рабом, будто Риган был что–то ему должен. Даже сейчас, перед лицом смерти, Риган его ненавидел.

Но больнее всего было думать о той, к кому он успел испытать недолгую и эфемерную, как аромат цветов в саду Кайдена, любовь.

Риган надеялся, что Сенамотис — теперь он наконец стал называть её так — всё–таки сумела сбежать. Думать о том, что она и теперь принадлежит грубому, недалёкому царю дикарей, было невыносимо.

Риган понимал, что так правильно, и по–прежнему не жалел о том, что сделал для неё, но всё же в глубине его продолжала жить надежда, что Сенамотис запомнит его. А может быть, даже спасёт.