Дети богов

— Останови.

— Хорошо. Остановлю. Ответь мне только сначала на один вопрос. Твой Иамен… он, случаем, не оборотень? Не превращается ли он, к примеру, в койота?

Ли Чин крутанулась на сиденье так резко, что бутылка с водой полетела на пол. Горящие глазищи уставились на меня.

— А ты откуда…

И, сообразив, что проговорилась, зажала рот руками.

Некоторое время мы ехали в молчании. Я пытался осмыслить то, что услышал. Ли Чин, кажется, пыталась отгрызть себе язык. Наконец она убрала руки и тихо произнесла:

— Он не оборотень.

— Да?

Опять меня пытались надурить. Хель, сколько ж можно?

— Не оборотень, значит? А как называется человек, превращающийся в зверя?

Ли Чин покусала костяшки пальцев. И ответила:

— Он называется человеком, превращающимся в зверя.

Укусила особенно сильно, так что снова выступили капельки крови. Я молча отодрал ее кисть ото рта и вытер кровь платком — смочив его предварительно водой из бутыли. Маленькие ранки тут же исчезли. Другого я уже и не ожидал. Кажется, и вправду вода живая…

— Ты не знаешь его, — неожиданно выдала лиса.

— Ага, не знаю. Совершенно. Я его не…

Я мог бы сказать, как волок некроманта на спине через каменную пустыню. Или как держал его маленькую ладонь в своей руке, там, в весеннем предместье, на другом конце жизни… Мог, но не сказал. Вместо этого пожал плечами и ухмыльнулся.

— Не знаю. Он же у тебя святой. Махатма. Живой Будда. А мне все кажется — подлец и убийца.

Ли Чин по-прежнему сверлила меня глазами. Помолчав, неохотно, медленно произнесла:

— Он святой не потому, что творит направо и налево добрые дела. Это каждый дурак может, вот хоть ты. Он святой потому, что…

Тут она снова попыталась вгрызться в свои пальцы, но я ее удержал. Скорчившись на сиденье, Ли Чин затравленно уставилась на меня. И сказала:

— Мы, лисы, можем видеть внутрь. То, что у людей внутри.

Я пожал плечами.

— Я теперь тоже могу. И насмотрелся, поверь…

— Ничего ты не можешь! Глаз Всеотца покажет тебе лишь то, что ты способен представить. А то, что у Учителя внутри, представить нельзя.

А вот следующего признания я совсем не ожидал. Лиса еще больше съежилась и тихо прошептала:

— Там, в саду… Он держал меня на руках. У меня лапа была сломана, текла кровь, он хотел помочь — перевязать, наверное, или… И я заглянула. Одним глазком. И так испугалась, что укусила его за палец, вырвалась и убежала. И бежала, и бежала, пока не прибежала в монастырь Желтого Господина, и там семь лет пряталась… Потому что…. Потому что то, что я увидела, было самым страшным. И до сих пор самое страшное.

Вот так. Я от удивления отпустил ее руку, и она тут же снова впилась зубами в костяшки пальцев. Ну что за дурацкая привычка? Блох они, что ли, выкусывали…

— Что же там было такого страшного?

Паук, конечно, тварь неприятная — но вряд ли Ли Чин страдала арахнофобией, иначе откуда бы дружба с Оззи? Да и потом, таких ли еще паучар в себе таскают лучшие из сынов и дочерей человеческих…

Лиса отвернулась к окну, уставилась на разворачивающуюся за низким парапетом набережной тусклую ленту реки. И тихо сказала:

— У него нет души.

— Что?!

— Нет души, — повторила Ли Чин. — Он ребенок-мститель. Ему вырвали душу в ту же минуту, когда он родился. И превратили в оружие. Ты же видел его катану…

Сталь, разрезающая мифрил. Серебро, покрывающееся ржавчиной. Да, это я как раз видел…

— Если у Иамена нет души, — медленно проговорил я, — то что же есть?

Лисичка вновь крутанулась ко мне, и, сузив глаза, выпалила:

— То, чего нет у тебя. Мозги. Разум. Логика.

Ах да. Что ж — я и не отрицаю, что на той веселой ярмарке, где раздавали задарма ум, честь и совесть, первого и последнего я явно недобрал. Да и со вторым как-то… Нет, нормально у меня со вторым, возразил себе я. Только с ним и нормально. Да, интересная получается картинка. Если Иамену достался ум, мне — честь, кому же отошла совесть? Я покосился на Ли Чин. Совестливая лиса… тот еще выбор. Нет, с чувством юмора у Господина Распределителя Благ явно что-то не в порядке.

Между тем лиса, оказывается, продолжала все это время говорить. Я оставил Господина Распределителя наедине с его собственной больной совестью и прислушался.

— Представь маленькую темную комнатушку, — говорила лиса, сплетая и расплетая пальцы. — И в ней нет пола. Вместо пола — дыра. Бездонная дыра, и туда все проваливается. Свет, радость, жизнь… все. А по краям дыры очень узкие мостки. Шириной в три бамбучины. В ладонь — не больше. И он все время должен ходить по этим мосткам. Очень медленно. Очень точно. Иначе провалится. И тогда…. тогда всем будет очень плохо. А он не может себе позволить… ни одного резкого жеста. Никогда. Даже если увидит, как в дыру падает ребенок, как туда швыряют невинных — он не может поспешить им на помощь. Мостки не выдержат…

— Хорошая отговорка, — пробормотал я.

Лисица не обратила внимания.

— И вот когда ему становится совсем плохо… Когда помост трещит, и он не понимает, почему, не может понять, что происходит… Потому что ему нечем понимать, ведь логика работает не всегда… тогда он превращается. Но он не оборотень.

— А разница? — пожал я плечами.