Дети богов

Не то чтобы я не поверил в действенность Воды Жизни. Поверил. И все же, прежде, чем спаивать ее деду… Я постоял немного в ажурной тени лип, в оранжевом свете фонаря, отдаленно напомнившем мне о другом оранжевом свете. Зачем вы тащили Иамена из преисподней, князь? Зачем не оставили его в вечном сиянии ржавого и оранжевого? Здесь, в молчаливом переулке, где даже шелест шин и гудки пролетающих по Новому Арбату автомобилей не были слышны, я понял ясно — вот так он и встретит меня однажды, новый старый свет. Оранжевым блеском в листве. Сиянием одинокого фонаря. Небом без единой звезды, потому что звезды не видны за кислотного цвета свечением. Я толкнул калитку и вошел в сад. Липам цвести было еще рано, поэтому аккуратные дорожки и потаенная тень за стволами пахли, как и все пахло этим летом в Москве: бензином и пылью. Но сквозь привычные запахи тонко просачивался еще один, который не с каким другим не спутаешь, даже если сам никогда не валялся на узкой госпитальной койке. А я-то повалялся вдосталь, и еще недавно. Запах безнадежный и муторный, лекарственная вонь болезни.

Об открытии нового хосписа для больных — а, точнее, для умирающих от рака — трубили недавно все газеты. Хоспис был благотворительный, хотя Хель его разберет — чьи грязные бабки отмывались с изнанки здешней благотворительности. Невидимый для смертных, я распахнул дверь, миновал клюющую носом дежурную медсестру и поднялся на второй этаж. Я выбрал палату случайно: здесь все было одинаковым. Тусклый свет ночника или полная тьма. Блестящие в темноте столбики кроватей. Подмигивающе красным приборы, измеряющие то ли сердечный ритм, то ли давление. И прикрепленный к стойке прозрачный пакет, в нем — жидкость для внутривенного вливания. То ли просто физраствор, то ли лекарство. Тонкая трубка капельницы тянулась к запястью лежащей в кровати старухи. Игла уходила под прямоугольник пластыря.

Может, умирающая и не была старухой, но болезнь и страшное здешнее лечение изменили черты ее лица до неузнаваемости. Белая, светящаяся в полумраке кожа обтягивала лысый череп и резко выступающие скулы. Запавшие глаза. Заострившийся подбородок с маленькой складкой. Ниточка слюны… Я достал из кармана одноразовый шприц — сувенир моих недавних развлечений — и, набрав из бутылки чуть больше половины шприца, ввел жидкость в капельницу. Уселся на стул у кровати и стал ждать.

Ждать пришлось совсем недолго. Стало глубже дыхание спящей. На щеках появилась краска. Медленно налились жизнью сухие губы, и лоб перестал напоминать лоб мертвеца. Расправились морщины на веках. Поползли по подушке отрастающие темные волосы. Не прошло и минуты, как вместо угасающей старухи в кровати лежала красивая женщина лет тридцати. Действительно красивая — что правым глазом на нее смотри, что левым. Левым я заметил в груди ее маленький клубочек сияния. Я не стал вглядываться — почудилось в этом что-то непристойное. Тихо поднялся и пошел прочь из палаты.

Хоспис был маленьким — скудная местная благотворительность. Всего двадцать четыре палаты. В эту ночь я обошел их все, и всюду повторялось одно и то же. Шприц протыкает мешок капельницы. Несколько минут — и безнадежно больной превращается в столь же безнадежно здорового, хотя и крепко спящего. То ли среди пациентов и вправду не было стариков, то ли вода заодно и омолаживала — никто из спасенных мной не выглядел старше тридцати пяти.

«Живите долго», — бормотал я и брел в следующую палату. С полной уверенностью, что так оно и будет.

Лишь за одной из дверей горел свет. Обитательница комнаты не спала. Пыталась читать книжку — но книжка все выскальзывала и выскальзывала из слабых пальцев, голова женщины — или девушки, или девочки — запрокидывалась. Я неслышно приоткрыл дверь и просочился внутрь. Книжка снова упала, разбудив больную. Она широко раскрыла глаза. И увидела меня.

Нет, не полукровка. Не квартеронка, даже восьмой части бессмертной крови в ней не нашлось бы — иначе страшная болезнь не сумела бы к ней подобраться. В лучшем случае одна шестнадцатая. Или одна тридцать вторая. Мало, очень мало, слишком мало, чтобы спасти ее — но вполне достаточно, чтобы разглядеть меня сквозь вуаль. Женщина широко открыла глаза и прижалась к спинке кровати. Ах, ну да. Расхристанный, полупьяный, с уродливым шрамом и дебильной бутылкой — хорошо я, наверное, смотрелся в ночном доме скорби. Главное, уместно.

Женщина пошевелила губами. Ну все, сейчас на помощь позовет, подумал я — и придется мне убираться. Нет. Она смотрела на бутылку в моей руке.

— Это у вас вода?

Я кивнул.

Она покосилась на прикроватную тумбочку, где стоял пустой пластиковый стакан.

— Налейте мне, пожалуйста.

Я без слова подчинился. Подержал стакан у ее губ, пока она, жадно, обливаясь, пила. Утер мокрый подбородок больной висящим на спинке кровати полотенцем.

Женщина облегченно вздохнула.

— Как-то мне странно…

Да нет, какая там женщина — девушка лет семнадцати. Я смотрел, как быстро — намного быстрее, чем в предыдущих палатах — на голове ее распускается цветок густых светлых волос. Ванья. В девушке была кровь ванов.