Дети большого дома

Говорят о разведке, об овладении оружием, об искусстве боя… Это не было экзаменом при вступлении в партию. Экзаменаторы превратились в старших друзей, в советчиков. Они не сомневались, что Ивчук и Вардуни станут хорошими коммунистами. Они лишь подготовляли младших товарищей к выполнению всех трудных обязанностей коммуниста.

Партбюро вынесло единогласное решение о приеме их в партию.

С легкой душой, медленно и спокойно вышли из землянки Аргам и Николай.

Первым желанием Аргама было повидать Седу. Не каждого принимают в партию, а Аргама вот приняли, и он готов выполнить все обязанности коммуниста. Повидать бы Седу и сказать: «Поздравь меня, Седа, я принят в партию!» Не надо говорить ничего другого, она все поймет и будет гордиться им.

И хоть война все еще продолжалась и не видно было ей конца, но весь мир в этот час представлялся Аргаму бесконечно прекрасным. Ведь сколько раз они могли бы умереть, а вот живы… Почему же не будет так и впредь? Теперь Аргам был уверен, что никогда не будет убит, а за жизнь Седы он и не беспокоился: она в тылу, на полевой почте, и не подвергается опасности. «Это любовь Седы ограждает меня от бед», — думал Аргам. Хотелось без конца говорить о любви, о Седе, рассказать о ней всем. Нет, не так уж жестока военная действительность, как это иногда кажется!

LV

Николай и Аргам приближались к санчасти. Стояла лунная ночь. За километр по ту сторону обороны в небе, точно фонари, висели белые и желтые ракеты. Казалось, люди не видели ночей без этого света, и ракеты были всегда, как всегда были эти звезды, то ясно мерцавшие, то вдруг гаснувшие.

Бойцы указали на землянку, где лежали Ираклий и Каро, сообщив, что с ними и медсестра Зулалян.

Ускорив шаги, Аргам опередил Ивчука. Из землянки вышла какая-то девушка.

— Анник!

Узнав по голосу Аргама, Анник, словно потрясенная неожиданностью, остановилась. Аргам подошел, взволнованный ее странным молчанием «Уж не случилось ли чего-нибудь с Каро?» — вдруг подумал он и схватил ее за руки.

— Анник?

Аргам почувствовал, что девушка дрожит всем телом. «Значит, что-то случилось с Каро», — снова подумал он.

— Ну, да говори же, Анник! Что случилось?

Анник вдруг обняла Аргама и разрыдалась.

— Аргам, милый Аргам…

Совершенно растерявшись, Аргам обнял Анник за плечи и не находил слов, чтобы расспросить ее о несчастье, которое, видимо, было очень большим, не находил слов, чтоб утешить подругу, и только взволнованно повторял ее имя. «Ясно, с Каро стряслась беда: может, попал под артиллерийский огонь или, кто знает…».

Силясь удержать рыдания, Анник произнесла слова, которых Аргам не ждал. В первое мгновение он даже не понял ее.

— Седы нет, нашей Седы!

Словно земля перевернулась под ногами. Подогнулись колени, потемнело в глазах.

Спустя немного он сидел в землянке рядом с лежавшими на ветках Ираклием и Каро; овладев собой, Анник рассказывала обо всем, что произошло, и Аргам, обхватив голову ладонями, рыдал, как маленький. А возле него хмуро и молча сидел Николай, до того неподвижный, окаменевший, что казалось, он не дышит.

Лампочка тускло освещала землянку. Молчание было тяжким, и от этого словно не хватало воздуха.

От безмолвной фигуры Ивчука, сидевшего под лампой, падала на противоположную стену тень. Она была так неподвижна, что казалась нарисованной. Анник все вытирала глаза. Совсем близко били наши пушки. Будь это в другое время, все притихли бы, определяя на слух калибр орудия. Стреляла семидесятишестимиллиметровка. В другое время зашла бы речь о ее мощности, дальнобойности. Пехотинцы начали бы спорить между собой об артиллерийском деле, чтоб показать свою осведомленность: каков вес снаряда, сила поражения, сколько снарядов орудие может выпустить в минуту; почему наша семидесятишестимиллиметровка может использовать немецкие снаряды, а немцы не могут использовать наших?

Теперь же артиллерийская перестрелка как будто и не касалась бойцов, они словно не слышали ее. Каждый из них чувствовал в душе болезненную потребность в бодрящем слове.

— А мы ругали Меликяна, — проговорил Аргам, все еще не отнимая ладоней от глаз, — ругали за то, что он пристрелил того мерзавца!

На этот раз Ираклий дружески остановил Аргама.

— Нельзя было делать того, что сделал Меликян, друг! Ты что, думаешь слезами облегчить сердце? Есть у Руставели такие слова: «Память о том, что было потеряно мною, и связывает меня крепче с жизнью»…

Ночью Аргам добрался до своей роты. Товарищи заметили его подавленное состояние и, пристав с расспросами, увидели на его глазах слезы. И здесь услыхал он такие же слова утешения, которые говорил ему Ираклий.

Усевшись возле Аргама и выпуская в сторону клубы густого махорочного дыма, Бурденко говорил: