Дети большого дома

Мать и дочь замолчали. Слабый Свет лампы все более тускнел.

Мать иголкой растрепала фитилек, потом встряхнула лампу, желая проверить, остался ли в ней керосин.

— Гаснет, — сказала она. — Подолью немного керосину.

— Я налью, — встала с постели Шура.

Лампа стала светить ярче. Шура обошла окна, плотнее завешивая их тряпьем, чтобы даже слабый свет не пробивался наружу. Мать смотрела на дочку, на ее ладную фигурку, красивые плечи, тонкий стан, пышные волосы, прелестное личико, — и не радость, а чувство страха наполняло ее материнское сердце.

— И зачем только ты такой красивой уродилась, Шурочка, зачем? — спросила она печально.

— Ну, брось, мама, честное слово, хватит!

Перед тем как лечь в постель, Шура подошла к дверям, прислушалась.

— Ты думаешь, он снова придет? — спросила мать.

Ясно было, что она имела в виду сына.

Шура молча кивнула.

— Сегодня встретила старого Олеся Бабенко. «Не отчаивайтесь, говорит, Вера Тарасовна, Россия никогда не была побеждена и теперь не будет побеждена. Не теряйте надежды». Я-то верю и надежды не теряю. А вот когда это будет, кто спасется, а кто пропадет — этого не знаю. А это не пустяк, Шура.

Мальчик заплакал во сне, попросил воды. Сестра поднесла ему чашку, он напился и снова заснул.

Мать наклонилась, поцеловала кудряшки ребенка.

— А ты почему не засыпаешь, Шура?

— И мне не спится. Ты верно заметила: человек всегда ждет или большой радости, или большого несчастья. Ждешь каждую минуту, каждую секунду, и нет этому конца…

— Такое, наверно, со всеми творится…

С улицы доносился вой собак. Они выли долго, протяжно.

— Мама, и до войны собаки так выли? Я что-то не помню.

— И я не помню.

— Интересно, чувствуют ли они что-нибудь?

— Наверно, чувствуют. Им же не приходилось видеть так много жестоких людей, которые стреляют в них, убивают. Не приходилось видеть и бомбежку. С той поры как разбомбили станцию и стали чаще налетать по ночам, собаки воют больше.

— Ну, давай спать, мама, довольно! Даже собак жалеть приходится — так сильно они напуганы.

— Спи, Шурочка, сколько ни говори, не наговоришься, спи!

Но сон все не шел. Ночное безмолвие давило еще сильнее от сознания одиночества и беспомощности. Натянув одеяло на голову, Шура думала о брате и его товарищах. Почему они не пришли? Для чего же тогда нужны были им все те сведения, если они не собирались прийти? Неужели не придут? Неужели это и есть война? Фашисты спокойно сидят в русском городе, а наших все нет. И нет ни боев, ни сражений, только приходят по ночам разведчики и вновь исчезают.

Она вспомнила изменившееся, возмужавшее лицо брата, его улыбку, движения, казавшиеся Шуре новыми. Даже голос его звучал по-другому. Вспомнились товарищи Коли — молодой грузин с таким пристальным взглядом и тот смуглый молчаливый армянин, что так смущался под взором Шуры. После первого посещения разведчиков пошел всего третий день, а Шура стала совсем другой. Правда, и сейчас приходят в голову тяжелые мысли, но они не угнетают так, как раньше. Кажется, будто Коля и его товарищи близко, совсем близко, и если здесь что-нибудь случится, они сейчас же явятся на помощь.

Загремели выстрелы. Мать и дочь вскочили с постели. С минуту они молча прислушивались.

— Что бы это могло быть? Одевайся, одевайся поскорей, но из дому не выходи. Как ты думаешь, что это, Шура?

— Не знаю, ничего не знаю, мама! — прошептала Шура, торопливо натягивая платье.

— Неужели наши? Ведь слышно совсем близко, на соседних улицах. Но как они могли сразу войти в город? Может быть, потушить свет, Шура?

— Пусть горит, только приверни фитилек.

Стрельба становилась все сильней. Вдали и совсем рядом раздавались взрывы, крики людей.

— Это похоже на бой, Шура. Весь город грохочет.

— Значит, наши! — воскликнула девушка, пытаясь подавить дрожь. — Неужели пришли уже?

Она направилась к двери. Мать удержала ее:

— Нельзя, не смей выходить!

Шура обняла мать:

— Мамочка!

— Потерпи, Шура… милая…

Комнату тряхнуло, зазвенели стекла. Мать и дочь непроизвольно бросились на пол. Проснулся Миша и с плачем стал звать мать:

— Ма-ма, мама!

Вслед за взрывом раздались крики и стоны. Это были гитлеровцы. Ясно слышались слова: «Майн готт, майн готт!» Голоса доносились со двора Ивчуков. Снова прогремели автоматные очереди, и все кругом смолкло.

Теперь стрельба и крики слышались на дальних улицах.

Сквозь тряпье, завешивающее окна, стал пробиваться свет. Мать начала одевать мальчика, успокаивала его, но Мишенька, напуганный непонятным грохотом, продолжал плакать.

Стрельба снова приблизилась, начавшийся переполох не утихал.

Заметив, что мать, занявшись ребенком, забыла о ней, Шура приоткрыла дверь и проскользнула во двор.