Дети Бронштейна

Сам я знал на идише пять — десять слов, понятия не имею откуда. Кварт иногда говорил: «лехаим», отец — «мазл тов», еще где-то я подхватил «бекицер». Однако мне и в голову бы не пришло употреблять эти слова, а слушая других, я волей-неволей старался подставить обычное слово взамен. Пересыпать речь еврейскими словечками, по-моему, все равно что навязывать кому-то свой фольклор. Конечно, это касается только тех людей, которые умеют говорить иначе, если хотят.

Голубок покашливал, сквозь щель до меня донесся запах табачного дыма. Звучание языка было мне неприятно, а не просто чуждо, как другая какая-то иностранная речь. Тут граница понимания совсем близко, меня не покидало чувство, будто стоит только напрячься и уловишь смысл. Может, они говорили на идише оттого, что этот язык казался им особо подходящим к случаю?

Мне потребовалось немало времени, чтобы привыкнуть и преодолеть свое сопротивление невнятным и бесцветным звукам, зато потом я удивился, как много слов могу разобрать. Сначала я не пытался уловить связи, я пропускал слова потоком и подмечал понятные. Только когда промежутки между ними сократились, я стал вслушиваться в смысл.

Результат оказался ошеломляющим: они вовсе не обсуждали похищение, они вспоминали прошлое, войну и лагерь. Каждый по очереди рассказывал свою историю, другие задавали вопросы, время от времени тяжко вздыхая.

В ту минуту, как я начал улавливать смысл отдельных фраз, очередь как раз дошла до отца. Он рассказал историю, давно мне известную, и это упростило задачу. Кварт и Голубок то и дело уточняли подробности — второстепенные, по моему мнению, — но отец терпеливо отвечал на расспросы. Трехлетнюю Эллу родители спрятали в семье одного крестьянина в Мекленбурге, отдав столько денег, что про убежище для себя и думать было нечего. После войны, то есть спустя семь лет, отец хотел забрать Эллу, но крестьянин потребовал еще денег. Он доказывал, что прежняя сумма была рассчитана на три года, не больше, и сделка нипочем бы не состоялась, знай он про целую вечность впереди. Отец пообещал вернуть деньги, он за несколько дней до того вышел из лагеря без гроша за душой. По его словам, он в некотором смысле взял Эллу в долг. А по возвращении домой увидел, как насмерть перепуганная девочка начинает плакать, стоит только спросить ее о прошедших тех годах, и воспылал яростью против того крестьянина. Голубок заметил, что от подонка-немца другого и не жди и как же отец не пристукнул крестьянина первым попавшимся камнем?

Итак, я выяснил, о чем идет речь в соседней комнате, торчать у двери уже незачем, слишком я устал от этих историй. Я лег в кровать и задумался, отчего отец, не выносивший лагерных рассказов, с такой охотой участвовал в посиделках за стеной.

Однако и в кровати мне слышны были голоса, злосчастные эти голоса, за отцом Кварт, потом Ротштейн, потом опять отец, — попурри из страданий. И я уснул, но не по случайности, я просто выбрал лучшую из возможностей на тот час.

***

Что делать, если все дни похожи один на другой? Вечно все те же события, все та же скука, и, кроме моего недовольства, нарастающего с каждым днем, ничего не меняется. В кафе и на улице я улыбаюсь каждой красивой девушке до тех пор, пока она не отвернется. Как набраться храбрости и с нею заговорить? После каждой неудачи я снижаю требования, но опять-таки напрасно.

Я уже почти и не разговариваю, молчание вошло в привычку. Хуго и Рахель Лепшиц ведут себя со мною как с молчуном. А их разговоры в моем присутствии, по-моему, становятся все более вольными. Вопрос с университетом выяснен, теперь я уж и письма не жду.

С недавних пор меня мучает еще одно сомнение: а вдруг учеба на философском — потерянное время? Но спроси меня, чем другим я хочу заняться, — ответа тоже нет. По причине абсолютной бездеятельности я сомневаюсь во всем. Гуляю по улицам и сижу в парке на скамеечке, как пенсионер. Может, я и есть жертва фашизма, только не хочу этого признавать?

По понедельникам Лепшиц всегда притаскивает с работы домой полный портфель газет, подозревая, наверное, что мировая история вершится преимущественно в выходные дни. Мы садимся в гостиной друг против друга, он проглядывает газеты в определенной последовательности, и я всегда знаю, какую взять, не отвлекая его. Временами он зачитывает статьи вслух, не заботясь о том, слушают его или нет.

Утром, когда мы вместе ходили за покупками, Рахель поинтересовалась моими планами на отдых. Имеется, говорит, возможность в июле поехать с Хуго и с нею в Гарц, есть там один пансион под Хальберштадтом. Марта тогда тоже уедет со своим актерским училищем, ах, как грустно мне будет одному в квартире. Рахель сама не поняла, как меня порадовала: впереди три недели свободы! Я объяснил, что и в июле, и в августе следует готовиться к учебе, она согласилась. А сам подумал: провались я на этом месте, если за три недели хоть что-то не повернется к лучшему.

Лепшиц кладет передо мной газету «Нойес Дойчланд» со словами:

— Только погляди.