Дети Бронштейна

Я высвободил его ноги. И узнал кожаный ремень, который сам когда-то носил. Пленник поднял ноги повыше, чтобы облегчить мне задачу. Путы оставили два рубца на его узких щиколотках. Я постарался запомнить и стойку, и как был замотан ремень. Ботинки у него новые, подметки потерты только в середине.

Когда я уселся на стул, он шевельнулся, лег поудобнее, подтянулся кверху, так что голова уперлась в спинку кровати, согнул руки в локте и попытался размять ноги гимнастикой. Постанывая от облегчения, он некоторое время был занят исключительно собой. Я решил, что после завяжу ремень посвободнее.

— А руки? — спросил он.

— Руки я освободить не могу, — ответил я.

— Когда захочешь, кое-что получается.

— А я, может, вовсе и не хочу.

Он долго испытывал меня взглядом, это было неприятно, а потом сказал:

— Понимаю. Вы не хотите нанести отцу удар в спину.

Выйдя на кухню, я попил воды из-под крана, взять какой-нибудь наш стакан оказалось выше моих сил. Не понимая, чем я занят, пленник крикнул:

— Вы ведь пока не уходите?!

Кухня утопала в грязи, повсюду немытая, покрывшаяся плесенью посуда, на столе зачерствевший хлеб и вздувшиеся ломти колбасы, на блюдцах и тарелках раздавленные окурки, из недопитых пивных бутылок воняет кислятиной. Мне подумалось, что разруха есть неизбежное следствие данного мероприятия; я и теперь так думаю. Не раз мне приходилось выслушивать замечания отца, мол, перед отъездом с дачи я плохо убираюсь. Закрыл глаза и увидел нас с Мартой, лежим друг у друга в объятиях.

Вернулся в комнату, и лицо у него прояснилось. Он теперь сидел прямо, руки за голову для опоры. Два дня назад он утверждал, что его пытают. Напомнив об этом, я потребовал разъяснений.

Взгляд его обрел многозначительность, словно призывая меня готовиться к худшему.

— Избить — это они с удовольствием.

— Кто?

— Я вынужден признаться, простите, что ваш отец хуже всех.

— Только он вас бьет?

— Нет, но он — особенно часто и сильно. Лысый тоже бьет, один Кварт ни разу меня не тронул. Мы же с ним знакомы. Мы бываем в одной и той же пивнушке.

— А других вы увидели здесь впервые?

— Точно так. Кварт заманил меня сюда, предложив поиграть в скат. А скат я люблю.

— За что же они вас бьют?

— Они задают вопросы, а не ответишь, как им надо, — сразу кулаки в ход. Но я, увы, не ясновидец.

— Бьют, а куда именно?

— Чаще всего в грудь, в живот. По лицу тоже, но ладонью, не кулаком. Задерите мою рубашку, тогда увидите, что такое синяки.

Он, по-моему, говорил правду. Может, это и покажется невероятным, но я испытал облегчение оттого, что более жестоких пыток к нему не применяли. И сказал:

— У вас там, надо полагать, было по-другому.

— Вы про что?

— Про вас. В Нойенгамме.

Взгляд удивленный и даже оскорбленный, будто от меня он никак не ожидал подобных слов. Но возражать не стал, промолчал, меньше всего ему хотелось меня разозлить.

Заметив, что под столом валяются очки, я их поднял; одна из металлических дужек надломилась. Спросил, не его ли очки, он кивнул в ответ. Очки я сунул обратно, под стол, и решил задать еще несколько вопросов — не столько про самого пленника, сколько про моего отца.

— Объясните, зачем они вас допрашивают. Хотят что-то выяснить? Или есть другая причина? Ведь они могли просто донести на вас в полицию. Как вы считаете, зачем вас сюда привезли?

Он пожал плечами. Потом заговорил:

— С утра до ночи я только об этом и думаю. Были бы мы лично знакомы, в смысле — были бы они заключенными из Нойенгамме, тогда понятно. Но мы сроду друг друга не видали, и вот через тридцать лет — на тебе! Знаете, какое у меня подозрение?

Он глядел так пристально, что я отвернулся, и тогда он опять раскрыл рот:

— Подозрение такое, что это мания преследования. Не хочу никого обидеть, но разве это объяснение не логично? Они по сию пору в окружении, они думают, мы только и ждем случая, чтобы снова затолкать их в барак. С пеной у рта им доказываю, что в те времена я был пешкой, не больше. А они нипочем не верят.

— Ваше дело рассматривалось в каких-либо органах? — перебил я.

— Никакого дела на меня нет.

— Тогда почему вы боитесь позвать на помощь? Он собрался было ответить, потом еще раз собрался, но умолк. Я встал, взял ремень и сделал ему знак, что пора укладываться в кровать. Безропотно подчинившись, он подтянул ноги ближе ко мне.

Покуда я, перехватив его щиколотки, привязывал ремень к кроватной стойке, он принялся меня заверять, что сокрушается по поводу событий тех злосчастных лет, хотя лично не несет за них ответственности. А как пошел плести, что ночами не смыкает глаз, мучаясь воспоминаниями о концлагере, так я со всей силы затянул ремень. Он понял и тут же заткнулся.

Окно я завесил простыней, стул поставил на место, а больше ничего и не требовалось. На лице его отображалось смятение. Все вопросы, которые я мог бы еще задать, вдруг показались мне пустыми. Ничего я не добился, ничего не узнал такого, что хоть кому-то важно. Позже я понял, ради чего ездил на дачу: ради себя, я сам себе доказывал, что не спасовал перед жутким этим делом.