Дети Бронштейна

Впервые за эти долгие дни кладовка забита продуктами, я поужинал второй раз. Тут зазвонил телефон: обеспокоенная Ванда разыскивает Гордона Кварта, а вдруг я в курсе, там какая-то история с оркестром, чуть ли не вопрос жизни и смерти. Все-таки она вынудила у меня совет обратиться к некоему Ротштейну, хотя номер его телефона я не знал.

Положив трубку, я не поленился заглянуть в телефонную книгу. Ванде я не смог сообщить ни адреса, ни имени, я думал, наличие десятка Ротштейнов затруднит поиски, эта фамилия казалась мне довольно распространенной. Но Ротштейнов в телефонной книге не оказалось. Ошибка? Я водил пальцем по списку, но между фамилиями Ротш и Рошт — никого.

В детское время я улегся в постель, намереваясь поскорее заснуть и по возможности не просыпаться до встречи с Мартой. Постель была застелена свежим бельем, о чудо, у него и на это нашлось время. Наверное, отец все-таки хочет со мной помириться: утром денежный веер, теперь крахмальные простыни. Или же чистота в доме — по контрасту с провонявшей дачей — значит для него больше, чем для меня.

Среди ночи я проснулся от шума. Отец бродил по квартире, хлопал дверями, ронял вилки, кашлял. Казалось, все эти звуки он производит нарочно, и я спрашивал себя, отчего бы ему просто не постучать ко мне в дверь, если он жаждет общения. Я встал, натянул штаны и вышел, собираясь выразить свое возмущение. И с первого же взгляда понял, что он пьян.

Стоя у плиты, пошатываясь, он разбивал одно за другим яйца на сковородку. Скорлупа на полу, масло перегрелось, яйца моментально становятся белыми и пузырятся, но он и не думает уменьшить огонь. Я стал собирать скорлупу, пока не растоптана, тут-то он меня и заметил. Не испугался, посмотрел на меня пустым взглядом, пахло гарью.

Из помойного ведра торчало горлышко бутылки, я сел. На столе ломоть хлеба — отломан, а не отрезан, намазан маслом толщиной в палец. Мне было и неспокойно, и противно, он редко пил, а уже если случалось, то в компании и в меру. Он точно не пьяница, в таком состоянии я его никогда и не видел. Я ушел бы с кухни, если б не опасался, что потребуется моя помощь.

Пытаясь выключить плиту, отец перепутал конфорки, я сидел как на иголках. Он поставил раскаленную сковородку на стол, уселся против меня, тяжелые веки, глаза полузакрыты. Я поднял сковородку, под ней уже прожженное пятно, и я снова ее поставил, а отец взялся за еду.

Я налил себе молока, встал у холодильника, и тут отец с трудом поднялся и вышел, качаясь из стороны в сторону, — горькое зрелище. Ясно было, что вернется; может, его затошнило? Хотелось бы мне знать, по какому поводу он напился. Или просто так, без повода? Ножом я отделил пригоревшую яичницу от сковородки, вырезал желток и сунул в рот. Ему не справиться и с тем, что осталось.

Отец вернулся с халатом в руке, бросил его мне на колени — тяжеленная тряпка в красную с зеленым полоску, этот халат старше меня, между прочим. Стоял и ждал, пока я его надену. Потом упал на стул, высыпал чуть не гору соли на сковородку и откусил хлеб, с трудом донеся ломоть до рта. А подбородок измазал маслом. Хотел было снова встать, но показал мне на дверь и сказал:

— Будь добр, в моей комнате, прямо на столе.

На столе две фляжки коньяка или бренди, поборов себя, я принес ему одну и собственноручно срезал пластиковую пробку, которой был запечатан коньяк, а то еще поранится. Рукава его халата мне здорово коротки.

Отец отпихнул сковородку на противоположный край стола и посмотрел на меня так, словно забыл нечто исключительно важное. Губы пересохли, лицо опухло. Бросил взгляд на шкаф, где рюмки, и глотнул из фляжки, сощурив при этом глаза и вздрогнув так, что клацнули зубы. Ставя фляжку на стол, неодобрительно на нее посмотрел.

Я достал рюмку и налил себе коньяку, он возражать не стал. Наоборот, кивнул, как будто мне давно следовало так поступить.

— Что скажешь про Ульбрихта? — спросил отец.

— По-моему, это очень печально, — ответил я.

Он был того же мнения. Одним махом я выпил рюмку, далеко не маленькую, стараясь не измениться в лице. И понял, что состояние отца и смерть Ульбрихта никак не связаны, хотя сначала мне так показалось.

— Знаешь, что мне больше всего в нем нравилось? — начал было он, но вместо продолжения опять куснул хлеб, кажется взбодрившись от разговора. Я протянул ему салфетку — вытереть подбородок, а он в ответ налил мне еще коньяку. Затем поднял фляжку, готовясь чокнуться, и подождал, пока я подниму рюмку. Всего три дня назад, когда мы ужинали с Гордоном Квартом, мне не разрешалось даже шампанское.

Отцу стало полегче, он поднялся и сделал два нерешительных шага, как бы испытывая свои возможности, и дал мне знак следовать за ним. Мы пошли в его комнату, где была вторая фляжка коньяка, и вместе сели за стол. Отец отметил, что халат мне очень идет; его скорбь по Ульбрихту тем временем как-то развеялась. Подвинул мне фляжку — открывай, мол. Но я не хотел пить ни капли, меня и две-то рюмки доконали. Может, он боится нарушить воцарившийся между нами мир, может, потому и пригласил меня из общей кухни в собственную комнату?