Дети дельфинов

— А где еще писать? Домов мало, а указатели ставить глупо, здесь и так не заблудишься.

— А лестница, по которой мы от маяка поднимались, там тоже что-то написано. Название?

— Это Первый Маячный спуск. Их всего четыре.

— А я думала, просто лестница…

— Да конечно, просто! Это Леша Смелый название придумал и написал, самовольно.

— Потому и Смелый?

Я рассмеялся:

— Это фамилия! У Вероники — Невозможная, а у Леши — Смелый. Весь Поселок мечтает их поженить, чтобы Вероника из Невозможной стала Смелой, хотя она, конечно, и так…

Роська сбила шаг и как-то по-особенному тронула меня за рукав.

— Сережа, скажи, неужели она действительно такая уж невозможная?

Тут я понял, что значит выражение: «Готов был сквозь землю провалиться». Ведь Вероника их двоюродная сестра! «Какая бестактность!» — сказала бы мама. И я сказал запинаясь:

— Да нет, она хорошая, просто… очень непохожа на других. Мама говорит, что она… м-м-м… неординарная личность.

— Неординарная личность легка на помине, — сказал Максим. К нам приближалась Вероника.

— А, вот вы где! Племянники — за мной, вас хочет видеть начальство. Листик — свободен!

Конечно, она невозможная! Невыносимая, непереносимая, даже слов нет! И чего это она Осташкиных племянниками называет, если она им всего-то сестра?! Конечно, для солидности! Тетушка!

Уводя Максима и Роську, Вероника улыбнулась:

— Спасибо, Листик. Приходи к нам сегодня чай пить.

6

Вечером мама пришла ко мне в комнату, погладила по плечу и спросила:

— Рад, что ребята приехали?

Мама всегда понимает меня лучше всех, ей можно даже не говорить всего, а она уже догадается.

— Хорошо, что приехали, — сказала она. — Особенно девочка. Она такая аккуратненькая, такая вежливая и вообще…

— Приличная, — хмыкнул я.

— Да, приличная. И нечего хмыкать. Может быть, хоть она на тебя, обормота, повлияет.

— He-а, не повлияет.

— А жаль! — вздохнула мама. — Ну, а мальчик? Подружились?

Мне захотелось тут же пожаловаться, что он какой-то неразговорчивый, хмурый, будто занят только своими мыслями, а с нами ходит из вежливости, но вместо этого я сказал:

— Мам, у них родители умерли.

— Да, я знаю.

Мы помолчали. А потом я быстро ее обнял, потому что… ну, просто так обнял. И мама меня поняла.

Когда она ушла, я еще долго лежал, смотрел в потолок и думал о разном. О маленьком дельфиненке, который скоро родится у афалины Жанны. О том, что над холмами весь день висели тучи, хотя над всем островом было ясное небо. О том, что тетя Света опять сегодня заплакала, когда я помог ей ведро с водой донести до дома, а я даже не знал, что сказать. Что тут скажешь? Думал я о лесе, в котором остался их Игорь. И об Осташкиных думал.

На потолке у меня — тени от сосен, что растут возле дома. Они складываются в рисунки. Я рассматриваю их и думаю, что Максим, наверное, только с виду такой мрачный, а потом, когда мы подружимся, все будет по-другому. Надо же, как в один день изменилась моя жизнь! Был я на острове один, и вдруг нас стало трое! Будет веселее в школу ездить и вообще… А еще теперь можно будет бывать у Вероники дома, у нее столько всего интересного! А еще я успел улыбнуться: как здорово смеется Роська! А потом сразу уснул.

7

Мы с Роськой и Гаврюшей сидели на последнем камне Хребта Дракона, прямо над морем, и ели белую черешню. Роська рассказывала, я слушал.

— Пришли двое: мужчина и женщина. Говорят: «Это квартира Осташкиных? Ты Ярослава? Твои родители погибли, брат в больнице № 10. Никуда не уходи, скоро за тобой приедут». Я сначала не поверила, рассердилась даже: что за дурацкий розыгрыш? Но потом… их час нет, два… Никто не приезжает, но и родителей нет. Не могут же люди весь день по магазинам ходить. Я телевизор включила, а там новости — взрыв в супермаркете. Я в справочнике нашла телефон той больницы. Мне и говорят: да, мол, есть такой мальчик, три часа назад поступил. Шансы, что выживет, равны нулю. Есть одна крохотная надежда.

Рассказывала Роська спокойно, но от этого было еще страшнее. Будто дальше будет еще хуже.

— Я сразу к нему поехала. Одеяло взяла и молока зачем-то купила. В голове стучит: лишь бы Максим выжил. Знаешь, если бы не это, я бы просто легла на пол и умерла, когда мне про маму с папой сказали. А так во мне все отключилось, только одно осталось — Максим.

Врачи Роську не прогоняли, и она просиживала в больничном коридоре дни и ночи. Медсестры то и дело уговаривали ее поесть и поспать, но Роська не ела и не спала — четыре дня. Наверное, она все же засыпала — тут же на кушетке, сама того не замечая. Приходили папины друзья. Молча посидели рядом, сказали, когда и где похороны. Как-то раз мимо проходили врачи, и один из них бросил:

— Умер.

И Роське показалось, что это про брата. Она кинулась на того врача, стала бить его кулаками, кричать и плакать.

— Я совсем себя не помнила. Мне потом сказали, что это нервное. Так стыдно…

Еле-еле ее успокоили, отвели к главврачу.

— Да жив, жив твой Максим, — сказал тот. — Иди домой, поспи, отдохни, а то ты нам всех врачей перебьешь. А Максима мы скоро переведем в детское отделение.