Дети доброй надежды

— Да вы взгляните на чертеж — я вам представлю весь замысел... — И Суворов с увлечением начал излагать свой план: — Сама природа указывает здесь на два мыса; на каждом из них будут возведены двухъярусная круглая башня и ряд орудийных казематов, смотрящих на рейд. Под защитою их корабли смогут выходить из гавани, даже блокируемой вражеской эскадрой. Две другие батареи располагаются позади первых, в глубине бухты. Но это не все... Еще дальше, на южной стороне, возводится пятая батарея; она будет довольно страшною: ежели отчаянный неприятель даже мимо всех перекрестных огней прорвется, он повстречает новый ряд огнедышащих жерл...

— Оборона сильная и весьма искусная, — сказал Федор Федорович, — чего порту нашему до сих пор не хватало.

— Довершаю начатое... Первым здешние укрепления ведь тоже я строил... В семьдесят осьмом году.

— Не знал, не знал... — пробормотал Федор Федорович. — Просто не слыхал ничего такого!..

Глаза Суворова блеснули, на лице ожила и заиграла сеть морщин.

— Почитаю за долг свой, — сказал он, скатывая чертеж в трубку, — укрепить сие место как с моря, так и с сухого пути... На случай высадки неприятеля в херсонесских бухтах учреждаю средний стан между Инкерманом и Балаклавой. Расположу в нем пехоту, конницу, пушки, чтобы туда и сюда без замедления могли поспевать... Пусть будет хорошо обережен Севастополь! Враг здесь потеряется — ручаюсь! Так потеряется, что и костей не соберет!.. Впрочем, я не инженер, а полевой солдат... — заговорил он вдруг усталым тоном. — От армии меня взяли, послали в Финляндию крепости строить. Кто я там был? Рак на мели!.. Зато флотским начальником стал... — сказал он, внезапно оживляясь. — Со шхерной флотилией пришлось управляться. Хоть и гребные суда, да сто двадцать вымпелов не шутка!..

— И как же управились? — с улыбкой спросил Ушаков.

— Брал уроки по морским наукам и даже сдал экзамен на мичмана.

— Вы и адмиралом быть могли бы.

— Ну нет, это трудно. Вот разве если бы у вас как следует поучился.

— Чему у меня учиться?

— Искусству поражать неприятеля на море. Я за успехами вашими давно слежу.

— Искусство мое простое, — сказал Ушаков. — Оно, как и ваше, зиждется на твердой решимости. Имею безбоязненность в нарушении общепринятых правил и действую всякий раз особым путем... «Секреты» мои? Их главным образом два: артиллерийский удар в упор, ошеломляющий совершенно противника, и маневр, всегда соображаемый с обстановкой...

— Но в том-то и есть искусство! И за это вам — честь и слава!

— Народ наш исстари сражался именно так... Киевляне на своих однодеревках не боялись огненосных греческих «дро́монов», хотя море вокруг них огнем горело. «Чайки» наших казаков налетали на турецкие галеры и бесподобно брали их на абордаж... У вас — штыковой бой, у меня — огонь на самой ближней дистанции... Все это исконно русское, бесстрашное повелось с древности. Отсюда и Петрова решимость, его стремление сближаться с противником, вести бой накоротке...

Они сидели, беседуя под ровный шум наката; иногда их обдавало брызгами, и пена подбиралась к самому подножью скалы.

Валы рядами мерно набегали на берег — шли как на приступ.

Федор Федорович, следя за ними, сказал:

— Мысль у меня есть... давно уже... Вот сейчас, на волны глядя, опять вспомнил... Хочу просить о пополнении флотских команд солдатами, дабы мог я, когда понадобится, высадить десант...

— Да, да! — встрепенулся Суворов. — Русский солдат способен к десанту, как и ко всякому штурму, и уже не однажды себя с этой стороны показал.

— Как же! — сказал Федор-Федорович. — В Северную войну на высадках в Швеции, потом в Финляндии и, наконец, при славном штурме Измаильском... Между прочим, желал бы я усилить команды солдатами, практикованными на взятии таких крепостей, как Очаков, Измаил...

Суворов закивал головою.

— Это для нас с вами весьма важно... Особливо если придется воевать в чужедальних краях...

— Вы что-либо имеете в виду? — насторожился Федор Федорович.

— Стар я, к непогоде поясница болит, войну издалека чую... Обстоятельства в Европе вам известны?.. Республиканский корпус стеснен, да не побит... Француз воюет по-новому, прелюбопытно!.. Предвижу, что де́ла с ним будет много; может, дойдет и до нас...

Чайка закачалась на волне. Суворов тихо заговорил, обращаясь не то к самому себе, не то к Ушакову:

— Морские волны бьют в берега... Чайки... Покой... С неприятелем мир заключен... О баталиях слуху нет, мне и скучно. Отдыхаю. А уж я на Дунае отдыхал... Там дичины — про́пасть: лебеди, куропатки, такие жирные!.. Груши, виноград, орехи... Пили с кофеем буйвольное молоко... Синицы в избу залетали... — бормотал он все тише и тише. — Орла одного приручил, из рук у меня ел... Я к дочери своей письма орлиным пером писал...

Он умолк.

Федор Федорович медленно поднялся с камня.

— Пора мне... — сказал он. — Отдохнул у вас и от дел своих и от огорчений.

Суворов посмотрел с участием и заботой.

— Огорчают вас?.. Где же?.. В Петербурге или здесь?

— Здешние... мешаются... пишут про меня всякое...

— А! Скрибусы![183] — резко сказал Суворов.

— Как? — переспросил Федор Федорович.