Дети доброй надежды

— На день лишь, на день... Поспешаю... Ну как у вас ассамблея публичная? Будет ли в срок?

— Все изрядно.

— А у меня для вас цидулка есть. Письмо от Эйлера, из Берлина. Весьма вас восхваляет, в науках-де вы так всех превзошли, что надо бы вам родиться лет через двести...

— Значит, Эйлер мой закон одобрил и диссертацию похвалил! — торжествуя, почти кричит Ломоносов. — Значит, все-таки вертится!.. Если к одному телу что прибавится, то столько же отымется от другого!.. — И вдруг подозрительно настораживается: — А вы потешаться, государь мой, не извольте!.. Вы небось при дверях стояли?!

И косым шагом удаляется от Теплова, смолкшего в недоумении, остановив глаза.

II

Он поднялся из среды украинских городов, когда Петр после измены Мазепы указал быть в нем резиденции гетманов. Гетманы сошли, как снег. Их клейноды при Анне взяли в Сенат — бунчук с конским хвостом и резную семигранную булаву. Но городку, славному тютюном, гусями и салом, повезло: в нем скоро появился новый гетман — Разумовский.

Ему двадцать два года — он президент Академии наук; двадцать шесть — он заводит островок роскоши среди моря нищеты и подписывает универсалы.

Его глуховский двор — сколок с петербургского. Здесь — парк, пруды, французская комедия и французские повара. Бобровники и пташники добывают зверя и дичь. Команда в зеленых гусарских мундирах стережет знамя — «надворную корогву».

Его избрала войсковая старши́на, полковники, сотники, попы. Рядовых казаков при этом не было. На Украине, бедной населением, землевладельцы издавна стремились их закрепощать. От нового гетмана они иного не ожидали.

Но льготы явились. Этого нельзя было избежать в стране, истощенной поборами, засухой и саранчой. Были уничтожены почты, заведенные во время турецкой войны. Снята недоимка. Великороссам запрещено «холопить за себя малороссов», проезжим — забирать даром дрова и провиант...

Глухов — по холмам и увалам. Над Усманью — укрепление с четырьмя воротами (брамами). К нему тянутся предместья: Веригино, Усовка, Красная Горка. Под кубовым небом — затейливые панские хоромы. Пыльную зелень садов прорезает мазанковая слепящая белизна.

На Веригине — гетманский дом. Здесь канцелярия, генеральный суд и курень, где живут чиновники. Тут же и пансион для детей обоего пола, известный всему югу России, — заведение мадам Лаянс.

У ворот парка сидит босой кряжистый дед. Он «на одно око слiп». Согнувшись, ковыряет щепкой в гладкой, кофейного цвета пятке.

К воротам подлетает шестерка вороных в звонкой упряжи, в посеребренных шорах. Гетман в малиновых шароварах и вышитой сорочке выходит из коляски, У него добродушное, будто из глины вылепленное лицо, толстые — кувшинчиком — губы. Он вынимает изо рта люльку и плюет через губу.

Кривой дед вскакивает, стаскивает с головы соломенный круг и стоит, не убирая упавшие на глаза смоляные со снегом пряди.

— Як собi поживаешь? — спрашивает гетман.

— Та зо всячиною, — опасливо скрипит дед. —Как там кажуть: часом з квасом, порою з водою... Гадюки такi настали, що и скотину позакусювали, да и дощу нема тай нема. Не дае бог дощу.

— А синкi твоi дэ? Чого вони паньщини не вiдбувають?

— Та хiба ж я знаю? У степ утiклi... Вони трошки собi паньской натури.

Разумовский засмеялся.

— Добри хлопцi! Батька хорош, да матка свобода ще краше. На их мiстi и я бы утiк.

Тут он взял старика за чуб и поскуб легонько.

— А пiймаю хлопцiв — покоштую плетей та пiдуть у Сiбiр. Бо i я трошки собi паньскоi натурi…

В дверях шпалерами выстроились гайдуки в польских кафтанах со связанными на спине откидными рукавами. Он оставил кривого деда и прошел в дом.

У Кириллы Григорьевича часто бывало на водке глуховское панство... Гуляли и куликали[107] допоздна под гром дворовых пушек. Но сегодня «куликать» не собирались. Стол был накрыт в личном покое гетмана малый — всего на пять персон.

У раскрытого окна в парк — щеголеватый придворный поп, русый казачий атаман с приглаженными чепурными усами и хилый, известный своим сутяжничеством чиновник генерального суда. Подле Разумовского — Теплов, его ментор и управитель.

Вносили кабачки с карафинами; в них вспыхивали сливянки, яблоновки, терновки. Подавали соленых перепелок, кашу, борщ гетмана Апостола и борщ Скоропадского (гетманы оставляли украинцам одни борщи).

— Ваше сиятельство! — говорил, указывая на чиновника, чепурный атаман. — Его шинкарь на базарi щукой бiв; як, вiн з серця не лопнув — не згадаю.

— О це так! — сказал Разумовский. — Кажи нам, як то було.

— А чого тут казати? — проворчал чиновник. — Торговав шинкарь Лейба рибу, а я ii перекупив. Он мене i ударiв. Це уся i сказка.

— В суде надо на него искать, — подмигивая атаману, заметил поп. — Ведь ты небось при орденах был?

Чиновник погрозил пальцем и закачал головой.

— Я, коли на базар iду, ордена ховаю.

— Торговаться способней? — спросил Теплов. — Только ведь: «Расстёгнут — прав, застёгнут — виноват». Неужто не знаешь?