Дети дорог

Старуха послушно подняла на меня слезящиеся, выцветшие почти до прозрачности зеленые глаза в обрамлении редких серых ресниц, чуть склонила голову набок, разглядывая что-то у меня за спиной. Тусклые, суженные в точки зрачки вдруг расширились, бабка вздрогнула всем телом, будто бы стряхивая с себя морок, густую путаную сеть, и взгляд ее прояснился. Недолго, на краткое мгновение, а потом кликуша отвернулась, пряча лицо в сгибе локтя.

– Слишком ярко… ничего не вижу…

Светловолосая, так похожая на изображение человечьей святой, нарисованной над входом в загрядский храм, недовольно поджала четко очерченные губы и нарочито тяжело вздохнула.

– Я устала держать револьвер. – Ганслингер чуть сощурила левый глаз, и в этот же момент я осознала, что девушка вот-вот нажмет на курок. Без предупреждения и без лишних слов. Просто потому, что я ей мешаю… – Пока-пока, танцорка.

Викториан возник из ниоткуда столь внезапно, что я невольно подалась назад, когда перед моим носом появилась широкая спина дудочника, перепачканная серой каменной пылью и штукатуркой так густо, как будто бы Вик все утро провел, ползая в заброшенных склепах. Ловкое, стремительное движение, которым змеелов вывернул револьвер из руки ганслингера, я даже не заметила, зато хорошо рассмотрела, как дудочник сунул оружие себе в карман, после чего, не размениваясь на споры и нравоучения, попросту отвесил девушке звонкую пощечину.

– Детка, ты что себе позволяешь? – Голос музыканта остался таким же ровным и спокойным, как если бы он вел светскую беседу, а не отчитывал великовозрастную девицу посреди площади. – Ты забыла, против кого направлено наше оружие? Сочла запас патронов бесконечным?

– Это не простая бродяжка! – Девушка едва ли не плакала, держась хрупкой, холеной ладонью за покрасневшую щеку. – От нее даже «зрячая» бабка отвернулась, а она нелюдь видит в любой толпе! Вон, погляди, что там валяется! А ведь если бы не я, нечисть бы и дальше таскала детей в ближайший омут! Ты глянь, глянь, что у нее в корзине было!

Дудочник секунду пристально смотрел в обиженные, наполнявшиеся злыми слезами голубые глаза, а потом подошел к лежавшей на боку корзине, все еще прикрытой клетчатой салфеткой, и откинул ткань нижним концом трости. В толпе раздались ахи и вздохи, кто-то приглушенно застонал, кто-то заплакал, кто-то забормотал молитву. А все потому, что из уроненной болотницей корзины вывалилась крохотная, будто кукольная, ручка с зажатыми в кулачок пальчиками. Слишком маленькая, чтобы принадлежать рожденному в срок младенцу. Неестественно изогнутая. И обглоданная с одной стороны мелкими, будто крысиными зубами.

– Похоже, пора ставить еще одну черную метку на славенскую карту, – медленно, будто через силу произнес разноглазый, кое-как наклоняясь и рывком поднимая корзину с мостовой. – Если у вас нечисть повитухой промышляет и помогает бабам скинуть нежеланный плод до срока, питаясь этими самыми «плодами», то дела у вас, уважаемые дамы и господа, хуже некуда. Это до чего же надо было дойти, чтобы прикармливать болотницу собственными нерожденными детьми, а?

Вот тут и меня проняло, будто бы сама тайком ночью бегала к опытной повитухе с одной-единственной просьбой – избавить от ненужного бремени, а сам плод тихонько прикопать на пустыре или сжечь дотла в печи. И ведь наверняка денег болотница не брала, цену назначала, как базарные гадалки, – «чего не жаль», но с условием, чтобы несостоявшаяся мать оставила плод у повитухи. Дескать, ни к чему тебе, девка-молодуха маяться, за реку или в лес бежать, чтобы там скрытно свое дитя ненужное похоронить. А девка и рада, небось, что добрая, понимающая женщина и грех убийства на себя берет, и плод тихонько зарыть обещается.

И ведь никому не пришло в голову, почему надежная, легкая на руку повитуха, заговорами да колдовством унимающая боль и кровотечение у дурной на голову беременной бабы во время избавления от плода, назначает за работу смешную цену и не отказывает никому в помощи. Почему настаивает на том, чтобы самой похоронить мертворожденное дитя. А оказалось все проще некуда: водяной нечисти гораздо удобнее и безопаснее питаться добровольно скинутыми младенцами, которых никто не хватится, чем караулить под окнами домов, выжидая удобного момента, чтобы выкрасть живого и любимого родителями ребенка.

Вот уж точно – до чего же нужно было людям дойти, чтобы умерщвлять собственных детей еще до рождения?! Хуже того – отдавать невесть кому и пытаться забыть об их существовании, как о страшном сне? Шассы за своих детей бьются не на жизнь, а на смерть, матери несколько месяцев безотлучно охраняют кладку, не желая уступать подземным хищникам даже тусклые, почти мертвые яйца, из которых вряд ли кто вылупится по окончании срока. А человеческие женщины, выходит, иногда избавляются от жизнеспособных детей просто так, чтобы «не позориться» перед совершенно чужими людьми?!