Дети Эдгара По

Я думал, она повесит трубку, но на том конце случилось что-то вроде пароксизма молчания. Я звонил ей из автомата в центре Хаддерсфилда. Бледный солнечный свет заливал площадь вокруг торгового центра, но было ветрено и холодно; на вторую половину дня обещали мокрый снег. Два или три подростка прошли мимо, смеясь и разговаривая. Кто-то из них сказал: «Какое отношение к моей карьере имеют кислотные дожди, понятия не имею. Но об этом меня и спрашивали: «Что вы знаете о кислотных дождях?» Когда они ушли, я услышал в трубке прерывистое дыхание Энн.

— Алло? — спросил я.

Вдруг она крикнула:

— Ты спятил? Это не телефонный разговор. Не успеешь оглянуться, как все уже всё знают!

Иногда её зависимость от препаратов становилась сильнее обычной; это всегда бывало заметно, потому что в таких случаях она повторяла одно и то же. Чуть ли не первые слова, которые я от неё услышал, были такие: «Кажется, это так легко, да? Но, не успеешь оглянуться, как чёртова штука уже выскальзывает у тебя из пальцев», — и она нервно наклонилась, чтобы собрать осколки стекла. Сколько лет нам тогда было? Двадцать? Лукас считал, что она облекает в слова какие-то переживания, связанные с лекарствами или с самой болезнью, но я думаю, он ошибался. Ещё одна её излюбленная фраза была такая: «Ну, то есть надо быть осторожнее, да?», при этом она удивлённо, по-детски, тянула слова «осторо-ожнее» и «да-а», и сразу становилось понятно, что эти словечки она затвердила ещё в отрочестве.

— Ты с ума сошёл, это же не телефонный разговор!

Я быстро сказал:

— О’кей, ладно, Энн. Я сегодня вечером зайду.

— Приходи сейчас, сразу со всем и покончим. А то мне нехорошо.

Эпилепсия преследовала её с двенадцати-тринадцати лет, припадки приходили регулярно, как по расписанию; позже просветы между ними заполнила классическая мигрень, осложнение, которое она сама, справедливо или нет, связывала с нашими опытами в Кембридже, в конце шестидесятых. Ей нельзя злиться или возбуждаться. «Я берегу свой адреналин, — объясняла она, с комической неприязнью оглядывая себя сверху вниз. — Он материален. Мне нельзя выпускать его сейчас». Но рано или поздно резервуар всё равно переполнялся, и наступал взрыв, причём повод мог быть самым пустяковым — потерянная туфля, опоздание на автобус, дождь, — из-за чего у неё случались галлюцинации, рвота, непроизвольные испражнения. «Да, а потом эйфория. Восхитительно расслабляет, — горько добавляла она. — Прямо как секс».

— Ладно, Энн, я скоро буду. Не беспокойся.

— Да пошёл ты. Здесь всё на куски разваливается. Я уже вижу крошечные плавучие огоньки.

Она положила трубку, и я тут же набрал номер Лукаса.

— Я больше не пойду туда, — сказал я ему. — Лукас, ей плохо. Я думал, у неё прямо во время разговора приступ начнётся.

— Но она же согласилась тебя принять? Со мной она весь день трубку швыряет. Она согласилась встретиться?

— Ты ведь знал, что она согласится.

— Отлично.

Я повесил трубку.

— Вот ведь скотина, — сообщил я торговой площади.

Автобус из Хаддерсфилда полчаса петлял между зачахшими фабричными посёлками, отданными под парикмахерские, собачьи питомники и худосочный туристический бизнес. Я сошёл с автобуса в три часа пополудни. Казалось, что время позднее. Циферблат церковных часов уже горел, и таинственный жёлтый луч пересекал окно нефа изнутри — кто-то был там при свете лампы в сорок ватт. Машины бесконечным потоком ехали мимо, пока я ждал, когда можно будет перейти дорогу, и выхлопные газы наполняли тёмный воздух. Шумновато для деревни: шины шипят по мокрому асфальту, со звоном и грохотом выгружают бутылки с безалкогольными напитками из какого-то грузовика, невидимые дети нараспев повторяют одно и то же слово. Вдруг надо всем этим я услышал чистую музыкальную ноту дрозда и шагнул на дорогу.

— Ты уверен, что никто не шёл за тобой от автобуса?

Энн держала меня на ступеньках, тревожно оглядывая улицу, но когда впустила внутрь, то, похоже, обрадовалась, что есть с кем поболтать.

— Снимай-ка пальто. Садись. Я сейчас сделаю кофе. Нет, вот сюда, только спихни с кресла кота. Он знает, что ему тут нечего делать.

Кот был старый, чёрно-белый, с тусклой, ломкой шерстью, а когда я поднял его, мне показалось, будто в моей руке нет ничего, кроме излучающих тепло невесомых косточек. Я осторожно поставил его на пол, но он тут же вспрыгнул ко мне на колени и начал топтать пуловер. Другой котяра, помоложе, изогнулся на подоконнике, и, неуклюже переминаясь между замысловатыми корзиночками с бумажными цветами, глядел в окно, на мокрый снег и пустой сад.

— Брысь оттуда! — крикнула вдруг Энн. Кот не обращал внимания. Она пожала плечами. — Они ведут себя так, как будто это их дом. — Судя по запаху, так оно и было. — Приблудные, — сказала она. — Сама не знаю, чего я их привечаю. — И, словно продолжая разговор про кошек, спросила: — Как Лукас?

— На удивление хорошо, — сказал я. — Знаешь, тебе лучше не терять с ним контакта.

— Знаю. — Она коротко улыбнулась. — А ты как? Мы с тобой так редко видимся.

— Неплохо. Согласно возрасту.