Дети Гамельна. Ярчуки

Хома, лупя по груди рукою, выпучил глаза и попятился. Ведьма, на которую и попало-то всего ничего, с воем, в котором (дивное дело!) слышалось явное торжество, кружилась на месте. Она горела, но горела вовсе и странно для приличного человека: вроде изнутри зажглась, словно в самое плоти её разом раздулись древние угли, невесть сколько веков тлевшие под человечьей кожей. Ширилось под одеждой багряное марево, вот уж и на живот перешло…

Взвизгнула панночка.

— Тикаем, ой, тикаем… — прохрипел Хома, дотушивая последние огонёчки и пятясь к дверям.

Разумный вовкулака уже метнулся к окну.

— Сестра! – Бледный топтался на месте, не зная бежать или кидаться к кружащейся на месте ведьме.

Завыла вовсе нечеловечьи Фиотия. И тут в первый раз полыхнуло. Вырвался из ведьмы пылающий круг, высветил нутро костёла, с изумленьем глянули на то безумное разноцветное сияние мёртвые глаза крыс, людей и вовкулаков. Хома зажмурился, немедля запнулся за доски на полу, бухнулся и пополз к двери на карачках. Твёрдая рука Хеленки уцепила за ворот — мигом вывалились на ступени. Тут догнала вторая волна цветного огня, так поддала в поясницу, что летели по воздуху шагов двадцать, пока не грянулись на склон…

… Выли в костеле множество голосов, металось меж мёртвых тел холодное пламя. Расходились и бились о стены разноцветные сияющие круги, словно сыпала ведьмачья гибель в немыслимый радужный пруд новые и новые камни, гнала волны по воде бытия…

… Кубарем катился сквозь бурьян Хома, ёкала и гикала где-то рядом панночка, совершающая кувырки с любимым молотом в руках и оттого выписывающая этакие траектории, что и сказать невозможно. Ещё кто-то поодаль катился-убегал, но кто – не понять во всем том круговороте… Встряли в колючесть тёрна, и тут озарился весь предутренний небосвод рыже-синей вспышкой, вырвавшейся из злосчастного костёла. Этаким всплеском сверкнуло, что без сомнений, ту зарницу люди от Житомира до Полтавы углядели. И стих ведьмичий вой…

— Экое странное окончание, — заметил Хома, садясь и выковыривая из уха набившиеся туда семена лебеды.

— Ой, мне спину, кажись, пожгло, — испуганно сказала панночка, выбираясь из колючек

— То ничего. Мазь есть и компресс поставим. Главное, говоришь снова, — обрадовался казак.

— Так сорочка же… — начала Хеленка, но тут беглецы вздрогнули.

С собора донеслось истошное завывание – не особо ведьмовского характера, но проникновенное. То Пан Рудь, устроившийся на остатках кровли и ставший свидетелем мрачного, но великого события, возвещал миру о смерти хозяйки.

— Жалеет, — вздохнул Хома, отыскивая разлетевшиеся из-за пояса пистолеты.

— Та мне тоже как-то жаль, — всхлипнула панночка. – Не такая уж лютая хозяйка была.

— Что уж теперь… Пойдём на дорогу, да к лошадям. Ведьмы с ведьмаками кончились, так ещё много здесь кого вороватого шныряет. Уведут упряжку и глазом не сморгнут.

Остатки ведьминского воинства выбрались на дорогу и двинулись в сторону холма. На душе Хомы как-то разом полегчало. Ночь выдалась дурной, сраженье на диво кровопролитным, но ведь порасчистился мир. Главное, никакого больше удушья, Хеленка разговаривает, да и вообще вполне живы.

— Надо бы и пару верховых лошадок прихватить, — заметил Хома, обозревая приятно пустые склоны, просторный перекресток дорог и далекие развалины, где даже и пацюков теперь осталось в самую меру.

В этот благоприятственный для продумывания дальнейшей жизненности момент Хеленка взяла да встала столбом. Хома налетел на неё, ушибив и так порядком отбитую ногу.

— Тю! Ты чего?

Панночка смотрела на крест у дороги, и из бледненькой на лицо стала вовсе пепельно-серой.

— Ну, лошадей тут побили, да еще кто-то помирает. Обойдем, да и ладно, — с беспокойством пробормотал Хома. – Тут много этакого разного поразбросано.

Хеленка двинулась через дорогу деревянным шагом, словно и вовсе в мёртвые перешла.

— Да что же там? – встревожился казак, догоняя подопечную.

Лежал под крестом человек, неловко вытянув ногу. Доносилось натужное дыхание. Не жилец – в том и без особого коновальского опыта вполне можно заверить.

— Оленка? Мёртвая или как? – прохрипел умирающий. – Чудишься?

В Хеленке что-то хлюпнуло. Не иначе, как опять дар речи утерялся.

— Мёртвая, значит, — выговорил лежащий. – А я тебя у моста видел. Сердце заколотилось. Что ж ты нечисти предалась, а, любимая? Это и есть полюбовник твой? Тьфу на тебя, да на него...

— Не то говоришь, — прошептала панночка. – Ты зачем на Днепре был? Зачем убийстовал? Разве дело?

— Дурить меня взялась? – раненый густо кашлянул. – Зубы заговаривать? На кого казака променяла? Курва хладная…

— Э, язык-то придержи, — указал Хома, не особо понявший заумь разговора.

Раненый качнулся набок и одной рукой вскинул длинный мушкет. Действовал он дивно споро для помирающего, хотя даже и не понять в кого именно из двоих на дороге целил.

Хома успел схватиться за пистолеты, как под крестом вспыхнуло пламя выстрела. Звук почему-то не услышался. Дорога, звёзды, да и все остальное диковинно сдвинулись. Хома успел вскинуть пистолеты, выпалить. Догадался, что попал, и с той хорошей мыслью умер.

***