Дети Гамельна. Ярчуки

Остальные наёмники тоже не скучали. Кто коника обихаживал, кто седло подшивал. Котодрал и вовсе сошёлся в потешной борьбе со здоровенным хлопцем по имени Шутик — одним из тех, кто в засаде с самопалом сидел. Йозеф был половчее, молодой чумак — поздоровее. И борьба выходила на равных.

Мирослав подсел к деду Омельяну, не спеша набил трубку, чиркнул кресалом.

— Вот гляжу я на тебя, и думаю, сколько лет прошло, как ты дальним шляхом ушёл? — спросил старый чумак без привычной смешинки в голосе.

— А тебе и до этого дело есть?

— Мне до всего дело есть, — пожал плечами в ответ ватажок. — Дорога долгая, зима длинная[40], я старый уже. Только и остается, что былое вспоминать. Где ходил, кого видел, о чем говорили…

— Что в Степи слышно? — совладавший с трубкой капитан пыхнул дымком.

— Ох, и табачище-то у тебя духовитый какой! — намекающе потянул ноздрями дед. — Что там слухать-то, в Степи нашей? Мало что меняется. Под Зборовом мир подписали[41], слышал, верно?

Что-то такое доходило до капитанских ушей про страшный разгром польского войска да про курганы из убитых. Но особо не до того было, своих бед хватало. Да и медленно вести расползаются. А, минуя пол-Европы, становятся старыми и прогорклыми.

— Ну так подписали тот мир, — продолжил чумак, щедро одаренный из капитанских запасов. — А проку с него — как с козла молока. Жиды убраться обещали, а как сосали кровь, так и сосут. Старшина[42] казацкая как жировала, так мордищи и лоснятся по-прежнему, и как они у них не трескаются, то уму недостижимо. Ляхи из Варшавы повозвращались, ксёндзов навезли. Ты ему слово против, так он пальцы в рот и свищет. Старшина, свист услыхавши, и рысят верными ляшскими кобелями, чтобы своих же людей русских православных, на палю сракой взгромоздить. Каждая падлюка мимоходщину[43] норовит стребовать. А нам, сироме бессловесной только то и остается, что терпеть да ждать…

— Чего ждать? — глухо кашлянул капитан. — Пришествия со Страшным Судом?

— Может и Пришествия, может и еще чего. Слухи всякие ходят…

— О чем слухи-то? — поторопил Мирослав замолчавшего собеседника.

— Га? — дернулся Омельян.

— Слухи, говорю, о чем ходят?

— Хмель казаков поднимает, народ мутит. Чумацкий шлях из белого червонным станет, моря кровцы изольются…

— И за что народ поднимается?

— Да за всякое, — махнул рукой чумак. — Одни говорят, что за поругание веры православной с ляхов ответ требовать, другие дюже шибко показачились, за сохой ходить более хотенья нет, третьи — чтобы в реестр их вписали, горлы грызть готовы. Только проку с того реестру? Вон, сорок тыщ народу вписали, а порций[44] и прежних не дают.

— А сам-то как думаешь?

— Что там думать? — удивился Омельян. — Ляхи на волках пахать вздумали, а волки жрать хотят. Хлебом не насытить, крови жаждают. Ну а что словеса красивые к тому примешивают, так ксёндзы с муллами тоже всякое по костёлам да мечетям блажат, лишь бы грошик выдурить…

— Злой ты, дедусь! — грустно улыбнулся капитан. — И как только до седин дожил? На все стороны злостью плюешься. Вон, кочету бедному чуть кишки не выдавил. Кто по утрам будил бы?

— Не мы такие, життя у нас такое. А вдруг вы песиглавцы какие? Как накинетесь, как по рукам-ногам повяжете да начнете в пасть орехи с желудями пихать, чтобы пожирнее да повкуснее тело чумацкое сделалось. Проверять надо. Времена-то нынче предпоследние…

— Предпоследние?

Того, кто отлавливал люцеферистов-отравителей, разносящих миазмы Черной Смерти по Милану, трудно удивить вывертами человеческих мыслей. Но старый чумак сумел.

— Они самые. Последние будут, когда Старая косой шеи коснётся. А пока дышим да хлеб жуём, предпоследние они, времена-то.

***

Распрощались утром, солнце только-только выглянуло. Банда, что была куда быстрее на сборы, ускакала первой, выслушав напоследок долгое объяснение, куда сворачивать, чтобы, двигаясь навпростэць[45], по леву руку от камышей, и на два пальца от солнца, мимо переправы не проскочить…

Омельян, когда спина последнего из наёмников скрылась в пыли, раскрыл ладонь, внимательно посмотрел на короля Сигизмунда и спрятал в нагрудный кисет быдгощский орт[46], врученный капитаном за труды и помощь. Скинул задубелую от дёгтя рубаху, зябко поёжился. Вроде и лето на дворе, а прохладно. Или то старость подкрадывается, седым, но зубастым волком. Достав узкую полоску ткани, накрепко перевязал клюв Рябку. Петух не противился, словно понимая, что случайным криком может испортить многое, если не всё. Затянув осторожно узелок, так, чтобы умной и полезной птице не повредить, ватажок гаркнул на хлопцев, что столпились безмозглой отарой.

— А ну кыш отсюда! Очи зажмурили, ухи позатыкали!

Дождавшись, пока хлопцы отойдут подалее, чумак присел с ножом в руке. Хороший был нож когда-то, а сейчас будто шило сточился. Таким разве что колоть….

Тяжелая капля скатилась по пальцу, упала в след, оставленный конским копытом. Тут же свернулась окутанным пылью шариком. Рядом упала следующая, и еще одна.