Дети Гамельна

Тени приближались — причудливые, соединяющие черты как человеческого, так и звериного облика. В отличие от “лугару” французских земель, которые действительно сильно смахивают на волков, местные больше походили на тощих недокормленных медведей. Только морда сильно вытянутая, с большими треугольными ушами. И клыки в пасти не помещаются.

— Ждем.

Мирослав хотел было помолиться на родном языке, слова которого в последние годы стал уже забывать. Но как обычно — времени уже не оставалось.

Врагов было не много, их было очень много. Слишком много для полутора десятка бойцов. Кольцо горящих глаз стягивалось, уже можно было расслышать всхрапывающее дыхание многих глоток, почувствовать смрад падали из оскаленных пастей.

— Можно, — коротко скомандовал Швальбе и разрядил пистолет в ближайшую лохматую фигуру, наполовину высунувшуюся из-за толстого дерева. Выстрелы ударили кучно и слаженно, прямо как у вышколенной испанской терции, пороховой дым густой пеленой затянул поляну. Тот, в кого целил капитан, успел увильнуть с линии огня, увидел вспышку пороха на полке и метнулся на противоположную сторону ствола. Там его и достал сержант Мирослав. Мушкетная пуля попала оборотцу в переднюю лапу, наглядно доказав, что снаряду весом в две унции все равно, из чего он сделан — из благородного серебра или мужицкого свинца. Плечевой сустав выбило напрочь, брызнуло крошевом плоти, шерсти и перемолотых костей, когтистая лапа мотнулась плетью, обернулась вокруг шеи хозяина, как причудливый лохматый шарф. Пораженный вервольф с душераздирающим визгом покатился по снегу, щедро поливая его черной кровью.

— Доброе дело, — сопроводил его конвульсии Швальбе и достал второй пистолет. Мирослав отбросил мушкет в снег, зашипевший от соприкосновения с раскаленным стволом. Достал сразу два пистолета, поднял, крепко удерживая в вытянутых и напряженных руках.

Огневой бой хорошо проредил лохматое воинство нечистого: среди ландскнехтов плохих стрелков не было, и многие пули нашли цель. Ночной лес оглашался душераздирающим воем, возносящимся к небу, словно вопли всех грешников ада. Но врагов все равно оставалось порядочно, а времени перезаряжаться не было.

— Играй, музыка, жарь громче! — гаркнул Гунтер в голос, шагая вперед и поднимая над головой палаш. — Всем золотом, втройне!

Самый мелкий и, надо думать, неопытный оборотец бросился на капитана, соблазнившись открытой грудью, — клинок Швальбе держал высоко, будто дрова рубить собрался. Орущий почти человеческим голосом комок шерсти и лютой злобы бросился на командира. Гунтер ушел в сторону, как танцор, волколак промахнулся, закрутился на месте волчком, на мгновение потеряв ориентацию. И капитан быстрым ударом развалил оборотню череп от макушки до зубов, благо, немецкий кавалерийский палаш потяжелее иного рыцарского меча будет.

Начало вышло хорошее. Хоть зарубленный и затесался в оборотническую орду не иначе, как по недоразумению и впереди ждали куда более матерые и опытные твари, но первая победа всегда вдохновляет. Швальбе заорал и снова поднял клинок, выглядывая нового противника.

И пошла потеха, уже по-настоящему, без скидок и индульгенций.

В такой схватке нужно стоять твердо, как скала, и быть подвижным, как металл hydrargyrum, сиречь ртуть. Нужно биться плечом к плечу, прикрывая соседей в едином строю, и сражаться один на один. Нужно верить в победу, знать, что Бог направляет твою руку, но если уж мохнатая тварь вцепилась когтями и зубами — ангел не спустится с небес, чтобы вытащить из пасти бренное тело.

Отшагнуть в сторону, мимо врага пропустить, и в бок ему корд по рукоять. Или с оттягом полоснуть по открывшемуся затылку, чуя, как под тяжелым клинком хрустят кости черепа. Кости у нечисти крепкие, заговоренные, но все же бессильные против фальшиона, освященного в соборе Святого Петра.

Или принять столкновение грудь в грудь, насадить страшное чудовище на короткий альшпис или тяжелую шпагу, не упасть под бешеным напором. И молиться, чтобы собратья справа и слева добавили по разу, пока будешь с матом и богохульствами тащить обратно оружие из еще живой, воющей и по-прежнему смертельно опасной твари.

Но когда сатанинское угробище бессильно повалится в снег, это еще только две трети дела. Надо еще успеть рубануть по шее неловко распластавшегося на вытоптанном снегу голого человека, с которого враз осыпалась шерсть. Рубануть крепко, чтобы голову напрочь. В крайнем случае прострелить башку пулей, и вот здесь лучше как раз серебро.

Падали люди, падали слуги Шварцвольфа. Раненые оборотцы вставали на четвереньки и хватали людей за ноги, целились в пах и живот кривыми когтями. Раненые солдаты резали лохматые лапы, тыкали кинжалами в ляжки и брюхи, как рондашьеры [14].