Дети гламура

Вообще-то она сама уже забыла.

На кухне Юля заозиралась совсем уж растерянно — никогда не видела, должно быть, чтобы один из уголков был оборудован под стойку бара. Грациозно присела на высокий табурет и стала ждать, когда Лавров нальет сок в высокий бокал, переливающийся, как мыльный пузырь. Сок был холодный, стенки бокала запотели. Осторожно, чтобы не расплескать, Лавров пошел к Юле, не отводя глаз от желтой, колеблющейся жидкости, налитой в бокал.

Юля приняла у него из рук бокал, отпила глоток ледяной жидкости и поставила на стойку. Лавров теперь зачарованно смотрел на нее — на увлажненные, блестящие губы, на фиолетовые глаза, которые стали вдруг еще темнее, еще ближе… Придвинулись — захлестнула фиолетовая глубина, невыносимая сладость, и, чувствуя слабость и дрожь в ногах, чувствуя себя так, словно весь мир рухнул в тартарары и остался только один маленький кусочек — тот, на котором и стоят они теперь, — Лавров с трепетом совершенного счастья прикоснулся губами к Юлиным губам.

Она затуманенно посмотрела сквозь полуопущенные по голливудским канонам ресницы, пришла к какому-то выводу и мягко отстранилась. Дмитрий отшатнулся сразу, словно ждал, когда его оттолкнут. Юлька усмехнулась про себя — довела-таки до кондиции! Смотрит чуть не испуганно, заискивающе… Надо что-то сказать, прояснить ситуацию…

— Вот, — виновато развела она руками. — Наверное, это должно было случиться…

И эта фраза восхитила Лаврова, как и все в этой девушке. Это вам не глупые гламурные барышни, для которых закономерное продолжение поцелуя — немедленный секс на том же месте! Для нее это — событие!

— Да, — выдавил Дима, по-прежнему глядя в Юлины глаза, которые стали приобретать по-детски обиженное выражение. Обида — для вида, так можно срифмовать. Но Лаврову не до рифм было. Ведь сейчас, именно сейчас он может сказать ей все то, что жжет ему душу! Так, кажется, полагается по канонам романтических ситуаций?

— Юля! — решительно и торжественно произнес Лавров. — Я хотел… Я думаю, нам нужно серьезно поговорить…

Невольно он поймал себя на мысли, что говорит какими-то ужасными старомодными оборотами и даже не старается их избегать, а, наоборот, стремится «изъяснить свои чувства» именно в такой изысканной форме. Но уже было все равно — он видел только Юлину улыбку, и ему теперь казалось — раньше она не улыбалась никогда. Это была нежная, влажная улыбка счастья.

— И предложить тебе руку и сердце. Вот, — закончил Лавров. И стало тихо, как бывает в мире перед войной или бедой.

— Я должна подумать, — почти прошептала Юля. — Посоветоваться с мамой… Я не могу вот так сразу, понимаешь? Я…

— Я люблю тебя, — сказал Дима. Он почему-то не помнил, упоминал ли он это во время своей прочувствованной речи. Вроде бы нет. Напыщенный идиот!

— Это очень хорошо, — заявила вдруг Юля, отбросив свои голливудские приемчики. — Это хорошо, потому что я тоже тебя люблю. Да.

В этот вечер она не ночевала в коммуналке у Жанны, осталась у Димы. Они долго сидели в гостиной и под тихую музыку строили планы на свое общее будущее. Вернее, строил их Лавров — рассказывая о странах, куда бы он хотел с возлюбленной поехать, о фильмах, которые хотел бы вместе с нею посмотреть, о книгах, которые стоит обсудить, и о своих друзьях, которые ее, Юлю, обязательно полюбят… А она только улыбалась и кивала ему, но молчание ее было такое живое и отзывчивое, что ему казалось — она говорит без умолку.

Когда наступила ночь и Юля стала сладко позевывать, он предложил ей остаться и быстро-быстро, избегая взгляда ее глаз, сказал, что выпил и не хочет садиться за руль, что постелит ей здесь на диванчике, а сам уйдет в спальню, и ни-ни!

— Я верю тебе, — сказала Юля, прикоснувшись расслабленной рукой к его плечу.

И не напрасно! Всю ночь он горел и сбивал простыни, как подросток в период гиперсексуальности, на губах его бился и пульсировал последний осторожный поцелуй, и один раз он все же встал и босиком дошел до гостиной… Лавров забыл опустить жалюзи, луна заглядывала в комнату. В ее холодном свете Юлино лицо казалось совсем неземным, и Лавров вдруг вздрогнул от пронзившего его недоброго предчувствия. Эти смеженные ресницы, холодный блеск мадагаскарского турмалина на чрезмерно тонкой кисти, бледные щеки, горестная складка губ… Она хрупкая, такая хрупкая! Но быстро успокоился, прислушавшись к тихому, ровному дыханию своей невесты, и вернулся в спальню.

Он заснул только на рассвете — беспокойным, маетным сном. А проснулся, когда в окно били лучи солнца — первый раз за много лет проснулся с улыбкой на лице.

Накинув щегольской шелковый халат, прошел в гостиную и замер. Проспал! Птичка улетела! Постель была аккуратно свернута — две идеально сложенных простыни покоились на подушке, и это тоже его умилило. Но почему она убежала, даже не сказав «доброе утро»? Неужели обиделась на что-то?