Дети грозы. Книга 5. Драконья кровь

И тому, что он не зеркалит и не пишет никому в Суарде, наверняка есть логичное объяснение. Ведь если бы вызовы поступали, экспериментальная система бы снова перенаправила их Роне.

– Надеюсь. Если это все, то я должен вернуться к его величеству.

– Не хворайте, светлый шер, – кивнул Роне и покинул оранжерею.

Конечно, хотелось бы знать, что Герашан скажет об их разговоре Шуалейде. Но навешивать следилку не стал, еще не хватало, чтобы Шу заметила.

Милостивые боги, как же трудно быть хорошим! И ведь все равно никто не верит.

Глава 5 Тигренок в тумане

Одним из проявлений феномена возврата к нелогичным древним традициям является повсеместное распространение ханжества. Совершенно естественные и необходимые истинным шерам сексуальные контакты интерпретируются бездарными массами как распущенность и аморальность. Одной из причин подобной интерпретации является неспособность условных шеров сексуально заинтересовать истинных шеров, что порождает неприятие и зависть.

Как известно, сексуальная привлекательность партнера обусловлена сочетаемостью дара, генов и ментального вектора, что позволяет максимально раскрыть и усилить дар, а также произвести на свет удачное потомство.

Соответственно, шерами категории терц-максимум и выше бездарные не воспринимаются как перспективные партнеры. Как следствие, бездарные пытаются повысить свою ценность как партнеров в глазах одаренных с помощью различных социальных паттернов, таких как «чистота» и «невинность», по сути подменяющих собой этичность и являющихся лишь неопытностью и невежеством. Также весьма популярен паттерн «запретного плода», апеллирующий к охотничьим инстинктам, и паттерн «природной сексуальности», обесценивающий однополые отношения, которые для истинных шеров ничуть не менее естественны, чем разнополые.

С. ш. Ханс Либниц Мастер Миражей, «Основы социологии»

25 день ласточек. Риль Суардис

Себастьяно бие Морелле, Стриж

Он шел сквозь густой туман, пронизанный рассветным солнцем – вперед, на вздохи флейты и журчание воды. Туман холодил кожу и щекотал ароматом кувшинок. Трава путалась в ногах, тянула вниз. Но флейта трепетала, звала – и он шел, не зная, сумеет ли в этот раз увидеть туманную деву, танцующую над ручьем в брызгах радуги.

– Ты здесь? – звенел ручей, или ее смех, или падающие на камни капли.

Туман легко касался губ и манил: поймай меня, найди! Флейта вздыхала – то справа, то слева. Ручей смеялся ее голосом, пел и дразнил.

– Покажись, – попросил он, пытаясь поймать тонкие руки, как просил каждый раз.

Губы, пахнущие рассветом и рекой, на миг коснулись его губ. И туман схлынул вдруг, как бывает только во сне, оставив его на берегу ручья.

Она кружилась, одетая лишь в длинные, до колен, туманные пряди. Она была дождь, и радуга, и рассвет, и страсть – дева с сиреневыми глазами и лицом изменчивым, как отражение в воде. Казалось, еще миг, и он узнает ее…

– Шу-у… – плеснула вода у ног.

– Шу? – повторил он за ручьем.

В ответ облачная дева покачала головой, шагнула навстречу…

Трава взметнулась сотней змей, опутала его, прижала к земле. Дева растаяла в тяжелой мгле, запахло смертью. Стриж дернулся, попытался вскочить, и…

Проснулся.

Распятым на постели. Едва прикрытым простыней. В ошейнике, холодящем горло.

Прямо на него смотрели хищные сиреневые глаза – страсть и голод завивались в воронку смерча, готового засосать его и разнести все вокруг в клочья. Стриж замер, не решаясь вздохнуть, отказываясь поверить, что Шуалейда и есть та облачная дева из снов, мечта, жизнь и смерть…

Сегодня – смерть. Опасность. Сила. Прекрасная, манящая сила – и знакомая, понятная и почти родная смерть.