Дети иллюзий

Курящийся над кадилом дым и манера двигаться главного действующего лица вызывает у меня непроизвольные ассоциации с концертами популярных исполнителей восьмидесятых, когда все дёргались, и всё было в дыму. Возможно, к этому меня подталкивает ещё и интерьер, больше похожий на магазинный, чем на церковный – пластик, кафель, сайдинг – и лубочного вида иконы на стенах.

– Чего лыбишься? – спрашивает Татьяна, бросив на меня острый взгляд.

– Мне отчего-то вспомнились восьмидесятые, – шепчу я ей на ухо, – эстрада…

– Странно, – улыбается она, – мне тоже…

Я даже не удивляюсь.

Мы с Татьяной ровесники – окончили школу за полгода до развала Союза и, таким образом, стали его последними законными детьми. Восьмидесятые для нас – не просто точка, в которую нельзя вернуться и невозможно забыть; это то, что до самой смерти будет жить в каждом из нас, и, я уверен, вместе с нами и умрёт.

Действо заканчивается. Прихожане организованно, парами, покидают церковь. Впереди, словно им обоим приспичило, семенят те, что неправильно крестились.

– Пойдём, и мы, что ли, подышим воздухом, – толкает меня в бок Татьяна, – душно здесь.

– Пошли…

– Ну, что я вам говорил! – слышу я за спиной знакомый бодрый голос. – Явились-таки, голубчики!

Оборачиваемся. Освещаемый со спины свечами, с лоснящейся от трудового пота физиономией перед нами стоит никто иной, как художественный руководитель и главный дирижёр местного вокального коллектива. Собственной персоной.

– Да, – соглашается Татьяна, – пришли, чтобы посмотреть на творение нашего друга, и заодно отметить, как вы лихо прибрали к рукам мою идею с лучом света.

– Кто-то говорит: «плагиат», а я говорю: «традиция»… – ничтоже не сумлявшись, отвечает священник и заходится гаденьким смехом, который не очень вяжется с его габаритами.

– Я так и думала, – непроницаемо кивает Татьяна, – заимствование – это ваш конёк. В широком смысле, у вас своего-то ничего и нет. Всё понатырено не будем говорить у какой мировой религии.

Отец Матвей на её выпад не реагирует никак. Просмеявшись, он вытирает со лба пот извлечённой откуда-то из глубин подрясника тёмной тряпицей и одаривает нас с Татьяной победоносным взглядом:

– А знаете, молодые люди, я даже рад, что мы с вами тогда поцапались. Я потом долго думал об этом, и понял, что наличие таких, как вы, совершенно не должно меня волновать.

– Будьте добры, поясните, – прошу я.

Отец Матвей мигом превращается в одну большую улыбку. Не хватает только усов и хвоста.

– Дело в том, – елейно до противности проговаривает он, – что вы оба, простите, прошлое. Вас уже нет. Настоящее – это я и те, кто приходит ко мне в церковь…

– Интересно, а что же тогда будущее? – спрашивает Татьяна.

Своей пухлой розовой ладошкой, похоже, очень давно не ведавшей никакой физической работы, священник показывает нам на группу детишек, которые вслед за какой-то женщиной в платке и грязно-серой юбке по-детски неловко и старательно крестятся на икону.

– Новое поколение выбирает нас, – тоном победителя произносит отец Матвей.

– Сами выбирают? – уточняет, подобрав губы, Татьяна. – Или с вашей настоятельной помощью?

– Это уже неважно, – отмахивается от неё отец Матвей, – важен ведь результат, а не…

– Цель оправдывает средства, – подсказываю я.

– Грубо, но правда, – соглашается священник. – А в нашем деле все средства хороши.

Татьяна поводит плечами, словно ей зябко:

– Спасибо, хоть, что откровенно.

– Всегда пожалуйста! – усмехается отец Матвей.

Аккуратно подталкиваю Татьяну к выходу.

– Ну, нам пора, – говорю я, – нас ждёт встреча с автором.

– Не смею задерживать, – басит священник. – До свидания, гости из прошлого!

– Прощайте, отец Торквемада, – не оборачиваясь, бросает ему Татьяна, – желаю вам в новом году сжечь на костре как можно больше еретиков.

В ответ раздаётся тот самый противный смех, в котором, правда, чувствуется приличная доля фальши. А значит – мы победили.

Панк Петров ожидает нас снаружи. Он одет не очень-то к месту, в какую-то серую промасленную робу, но при этом у него вид триумфатора, что меня немного бесит, особенно в свете только что закончившегося разговора.

– Привет, Микеланджело, – говорю я, чтобы хоть немного сбить с него спесь.

– Здорово, Лев Николаевич, – глазом не моргнув, отвечает он.

– Не ссорьтесь, – вмешивается Татьяна, – ещё успеете.

Панк Петров выставляет вперёд ладони: мол, сдаюсь.

– Ну как? – обращаясь к Татьяне, спрашивает он.

Вместо ответа Татьяна жмёт ему руку:

– Молодец. Здорово.

– Не понимаю, как такая безбожница, как ты, может восхищаться скульптурой распятого Христа! – восклицаю я, но это говорит во мне ревность к чужому успеху.

– Я же восхищалась скульптурой, а не прототипом, – спокойно парирует Татьяна.

– Вот именно! – хватается за идею Панк Петров. – Искусство вне религии и вне политики!

Татьяна кивает.

– Не совсем так, конечно, но близко.

– А по-моему, совсем не так! – не сдаюсь я. – Искусство запросто может быть инструментом как политики, так и религии. Примеров этому масса, и один из них мы только что видели.

Лицо Панка Петрова натурально каменеет.