Дети из квартала «Рядом-с-небом»

— В таком случае ты можешь сделать это сегодня же. Хочешь? У нас четыре лошади. Ты можешь взять одну из них.

— Вы говорите серьезно?

— Конечно. Итак, когда ты уходишь?

Эрнандес Трухильо молчал. Слова капитана пронзали его насквозь и жгли душу, как струя расплавленного металла. Он ожидал тяжелого объяснения, во время которого мог подвергаться опасности получить пулю в лоб, а потом военно-полевого суда и повешения. И вдруг произошло то, чего он совершенно не ожидал. Поведение капитана казалось ему невероятным, а его великодушие потрясло до глубины души. Слова капитана, грубые, но исполненные благородного патриотизма, иногда саркастичные, но пропитанные смутной нежностью и невысказанной жалостью, произвели на него странное впечатление. К его растерянности примешивались угрызения совести и стремление доказать свое мужество.

К тому же сердце его не хотело смириться с принятым решением. Сдаться злейшему врагу! Он понимал, что поступает так по инерции, подчиняясь какому-то неопределенному импульсу, но ничего не мог с собой сделать. Сначала одна идея сдаться испанским властям вызывала у него улыбку — такой нелепой она ему казалась. Вставал и вопрос: «А что они со мной сделают?» Потом начал думать об этом более серьезно. И наконец, эта мысль стала навязчивой идеей и держала его нервы, словно натянутую проволоку, в постоянном напряжении. Он попробовал усилием воли побороть себя, но от этого ему становилось еще труднее. Чем больше он подавлял эту идею, тем сильней она его терзала. Бывали моменты, когда его душевные муки становились просто невыносимыми. Он ощущал, как смертельная тоска охватывает его сердце, и капли холодного пота выступали у него на висках. И он тонул в этом отчаянном чувстве ужаса и стыда, заставлявшем его прятаться от товарищей из страха, что, увидя его в таком состоянии, они могут догадаться о его мыслях. И наконец, стремясь доказать самому себе, что не страх смерти толкает его на дезертирство, он сказал товарищам о своем решении, хотя и понимал, что его могут за это повесить.

И вдруг вместо опасности, к которой Эрнандес был готов, он встретил доброту и сострадание Старшего Брата. Можно было умереть со стыда! Он готов был провалиться сквозь землю.

Видя, что Эрнандес молчит, Аграмонте продолжал:

— Уходи, не раздумывай больше и сделай это сегодня же.

И тут в памяти Трухильо всплыли слова клятвы, которую он давал, вступая в ряды повстанцев революции. Он вспомнил робкий поцелуй невесты, совсем еще девочки, которая кусала губы, чтобы не расплакаться и не огорчить в последние минуты перед разлукой своего жениха, чьей отвагой она так гордилась; благословение старухи матери, которая на прощание говорила ему об отце, сражавшемся за Кубу в войне 1868 года…

И пока Эрнандес Трухильо вспоминал все это, капитан Аграмонте снял свою грубо заштопанную, запачканную красноватой глиной рубаху и широкополую шляпу из пальмового волокна. Он держал их в руках, и на лице его было смущенное выражение, как у человека, преподносящего слишком скромный подарок. Потом протянул шляпу и рубаху Эрнандесу и сказал извиняющимся тоном:

— Бери. Прости, что они такие потрепанные. Но все-таки ты будешь выглядеть приличней, когда сдашься испанцам.

Эрнандес Трухильо от удивления переменился в лице:

— Как же капитан? А вы?

— Не беспокойся. Мои ребята вряд ли покраснеют, если увидят меня без рубашки. Пусть грудь моя будет совсем открыта для вражеских пуль.

На мгновение он замолчал. Потом продолжил:

— Я хочу попросить тебя об одной услуге. Ни к чему, чтобы испанцы знали, что у нас нет оружия. Возьми мой револьвер. Я обойдусь и одним мачете.

Эрнандес Трухильо хотел что-то сказать, но слова застряли в горле, и он издал лишь какой-то нечленораздельный звук. Наконец он с рыданием выговорил:

— Капитан! Не надо, капитан!

Голова его склонилась под тяжестью охватившего его раскаяния. Несколько минут он стоял неподвижно. Потом поднял на капитана затуманенные слезами глаза:

— Капитан! Я был трусом и предателем! Пусть Куба простит меня. Клянусь, что в первом же бою я искуплю свою вину. Я… я…

И больше он ничего не сказал. Он повернулся, чтобы уйти, и, пошатываясь славно пьяный, сделал несколько шагов.

Внезапно его остановил голос капитана:

— Так остаешься? Обнимемся же, черт тебя побери!

Они крепко обнялись, и Франсиско Эрнандес Трухильо, повстанец, который мог, не дрогнув, смотреть в лицо смерти, разрыдался, как мальчишка, на плече Старшего Брата.

Гильермо Росалес (Куба) ХВАСТУНИШКА АСОГЕ

Acогe всего одиннадцать лет. Но он уже солдат. Он мал ростом, худ, но зато подвижной, как ртуть. Асоге носит большой старый берет, заломив его точно поварской колпак. Берет этот не падает у него с головы только благодаря большим оттопыренным ушам. Военная форма слишком велика для Acoгe. И чтобы не наступать себе на брюки, он заправил их в высокие шнурованные ботинки, такие высокие, что они достают ему до колен.