Дети Лавкрафта

Я удержался, устоял, ухватившись за осиновую ветку. Или за березовую ветку.

В деревьях я не разбираюсь. Мне счетную таблицу подавай.

«Расскажите мне о Роджере», – сказала д-р Робертсон, и я в страхе сверкнул на нее глазами.

«Я вовсе не…» – начал я, но д-р Робертсон уже взяла меня за руку, чтобы прервать.

«Лаура мне рассказала», – пояснила она.

Я бегло пробежался по прошлому, стараясь установить, а делился ли я когда с Лаурой про Роджера. Могла ли любая из моих ипостасей поделиться? Или: уж не мама ли моя поговорила по душам с Лаурой? Считалось, что ли, будто история про Роджера объяснит кое-что Лауре про меня? Был ли пес той соринкой порчи, которая поселилась во мне давным-давно и которую я с тех пор тайно пытаюсь обратить в жемчужину?

«Роджер не делал этого», – выпалил я, само собой.

Д-р Робертсон внимательно смотрела на меня. Слушала меня всем лицом.

«Сколько палочек было в букве на стене в то утро?» – в лоб спросила она, отметая всякие подходы.

«Четыре», – сказал я, мне и задумываться для этого не пришлось.

Будь она детективом, это, наверное, послужило бы мне обвинением: все фотографии с места преступления были испорчены, если верить книгам о нераскрытых тайнах и таблоидам.

Это добавляет таинственности, полагаю.

Единственная причина, по какой я с такой уверенностью говорил «четыре», была в том, что после того, как бригада уборщиков вычистила то, что осталось от Дока Бранда, в том числе и кровь со стены, мама дала мне задание пару вечеров покормить животных, пока их подготовят к перевозке. Ребенок я был робкий, и мама отправлялась со мной, всегда держа меня в пределах слышимости. Пока я кормил, она приводила в порядок свой рабочий стол, задавала мне пустые, не дающие скучать вопросы про математику, про учителей и девочек в школе, а потом она еще и слонялась по кабинету Дока Бранда – подозрения на сей счет появились у меня только под конец моего супружества.

Какую бы улику она в тот вечер ни вынесла тайком, я того никак не заметил, никогда даже о том не думал. Что я в самом деле видел, я видел когда тащил громадный черпак с сухим кошачьим кормом по коридору.

Чтобы дать краске просохнуть, дверь в смотровую-1 была настежь открыта и подперта стулом. В помещении работал вентилятор.

Краска была белой и блестящей. От преступления не осталось и следа. Пока не замигали флуоресцентные лампы, как они всегда загораются.

Во время такой вспышки я и увидел нечитаемую букву, все еще заметную под краской.

У нее было четыре неравные палочки: неравные в… я бы сказал, в порядке симметрии, вполне. Скорее, там была определенная гармония. Равновесие, основанное на чем-то более глубоком, нежели простая симметрия.

«Хорошо, – похвалила д-р Робертсон, почему-то удовлетворенная моим счетом. Как будто это что-то для нее подтверждало. Или делало меня пригодным для намеченного ею задания или обследования. – Только четыре – чего?» – добавила следом д-р Робертсон, просто как запоздалую мысль, способную уточнить сделанные ею наблюдения.

«Ко… – начал я, собираясь выговорить «палочки». Увы, она была слишком хорошим врачом, чтоб я попытался оставить такое незамеченным ею. – Кости», – сказал я, признавая поражение.

Отсюда, именно с этого, все во мне и началось, да. То было зерно, которому просто нужны были уединение и отдаленность моих подростковых лет, чтобы пустить ростки, а потом и мое разочарование в браке, чтобы, наконец, расцвести.

У меня все как по учебнику, я знаю.

«Не ваша в том вина, – сказала д-р Робертсон. – Вы были в напряженном положении. Все ваши нервы жили по-новому, они были обнажены и ранимы, просто ожидая кодировки. Когда вы увидели то, что больше всего страшились увидеть, вместо того, чтобы ввергнуться в страх, вы тут же, на месте, выработали защиту против этого. Вы причислили это к повиновению».

«Я не борец», – хмыкнул я, пытаясь изобразить ртом подобие ухмылки.

«Вы вели борьбу, что шла не в вашей весовой категории, – парировала д-р Робертсон. – Вы были девяткой, Чарльз. То было место жестокого убийства. То, что вы оказались способны хоть как-то защититься, говорит лишь о вашем уме и о вашей гибкости. Мне остается только сожалеть, что вам пришлось тридцать с гаком лет дожидаться последствий, чтобы догнать самого себя. Только у механизмов копирования есть свойство всегда в какой-то момент ломаться и вынуждать вас в конце концов оказаться лицом к лицу с первоначальным ужасом, какой они призваны загонять поглубже. Не следовало бы вообще-то и называть их так, «копировальными». «Тактика отсрочки» – вот что было бы более точным термином».

Я усвоил это, инстинктивно разложил на нечто с линиями, чтоб посчитать. Впрочем, там были одни деревья, а деревья не вполне систематизированы в пространстве, чтобы иметь значение.

Мне оставалось только вперить взгляд в землю. Ни на что, думал я, но потом на что-то: д-р Робертсон была босиком. И тем не менее на ее ногах не было прилипших сосновых иголок. Их кожу не марала никакая грязь.

«У меня лапша там», – услышал я самого себя, обращающегося к ней.

Она же просто слушала меня опять всем своим лицом.