Дети Лавкрафта

Тридцать Третий был жилым зданием, построенным аж в 1920-х, коробка, сложенная из серо-коричневого кирпича, служившая жильем для работавших на заводе, а затем, после некоторой дрянной переделки, проданная как нечто среднее между доходным домом и прибежищем для туристов, путешествующих на своих двоих. Ныне это отжившая свое трехэтажка, населенная, может, полутора десятком необычайно старых людей, со всеми из них я уже успела повстречаться в коридорах. Видела я их и развешивающими стираное белье между нижними балконами на сплошь залитом бетоном внутреннем дворике, когда выбиралась из подвала, слегка похрустывая подошвами по потрескавшимся и осыпавшимся проходам – они улыбались (или так казалось), и я старалась улыбаться в ответ.

Большинство из них я не сумела бы описать, даже если б мне сверхурочные заплатили, не могла б отличить (предположительно) мужчин от (предположительно) женщин: так, кучка согбенных фигурок на периферии моей видимости, все с одинаково посеревшим пухом на месте волос, посеревшими зубами, посеревшими лицами.

Единственным исключением была дама, которую я звала Бабулей-Говорулей, пусть только и мысленно. Она оказалась рядом со мной на второй день моей работы в том доме, долго заглядывала, вытянув шею, мне через плечо, потом спросила:

– А вы уверены, милочка, что этим следует пользоваться внутри помещения?

«Этим» – это последним выданным мне Леонорой адским зельем, ядовито-розовой пастой, которую я в тот момент по ложечке доставала из ведерка и размазывала по обе стороны пороговых досок двери в подвал.

– Делаю всего лишь то, что указано на этикетке, мэм, – соврала я, не поднимая глаз.

– Мисс, – мягко поправила она. – Вы из жилконторы?

– Хм… а как же.

– Тогда смогли бы передать обращение от меня, если я попрошу?

А вот это уже, с точки зрения вежливой трепотни, выходило за рамки того, что было мне по нутру.

– Вообще-то нет, – ответила я, с трудом выпрямляясь в полный рост, чтоб иметь (так казалось) вид чуток поофициальнее. – Я тут всего лишь для борьбы с вредными насекомыми. Обо всем остальном вам с комендантом надо говорить.

– О, в самом деле? – Я кивнула. – Дело в том, видите ли, что никто из нас уже довольно давно данного конкретного джентльмена в глаза не видел, месяца три, а может, и все шесть.

– Ничем в этом не могу помочь, мэм… мисс.

– Какая жалость. – И, помолчав, прибавила: – Я и не знала, что у нас есть насекомые.

– Серьезно? – Дама выгнула хорошо ухоженную бровь. – Ну, мой босс не послал бы меня сюда, если б у вас их не было.

– Полагаю, нет, не послал бы. – Указывая на пасту: – Это поможет?

– Будем надеяться.

– А если нет?

Я вздохнула:

– Перейдем на что-нибудь другое.

Наполовину, чтоб тему сменить, я повернулась к ней лицом и увидела, что она будто с картинки идеальной правоверной старой девы, иудейской или еще какой, сошла: никакой косметики, длинные волосы заплетены в косы, блузка с воротничком и темная юбка ниже колен, некогда приличные черные туфли покрылись пылью и потрескались от старости.

– Мисс, не сочтите за обиду, но что такая, как вы, все еще делает… тут?

– Такая, как я? Не уверена, что вполне поняла, милочка, что вы хотели сказать.

– Просто… вид у вас… Нормальный. Человеческий. Типа, скажем, и другие возможности для вас не потеряны.

– Ах, вот что! Последние несколько лет я работала, преследуя личные цели, весьма особого рода исследование, ассигнованное изыскание в науке о духе, можно сказать. И, несмотря на трудности, это до сей поры единственное наилучшее местоположение для него, найденное мною.

«Звучит законно», – подумала я. Однако в тот же миг будто пелена упала мне на глаза, словно весь коридор взял да и разок медленно, трепетно смежил веки. Наложились две мысли одновременно: образ из моих снов быстро обрел четкий фокус, затмевая дневной свет. Намерение заползать все дальше и дальше в раз за разом уменьшающееся пространство, в туннель, сужающийся до тех пор, пока его стенки не стали б касаться моей кожи, и тут вдруг обнаружить, что места, где развернуться, нет, даже если тебе этого захочется: так и торчи там, в жаре и тесноте, укутанная в собственное тело, будто в готовый гроб. Ни сюда, ни туда – навечно.

– А-а, ну да, – услышала я свой ответ, будто издалека. – Понимаю, как такое бывает. Типа, когда ты влезешь во что-то так далеко, закопаешься так глубоко, что просто никак… уже обратно не вылезти.

– Что-то в этом духе, согласна.

– Типа – воодушевление. Или одержимость.

– Скорее призвание, но да, милочка, согласна. До чего проницательно!

Стоит там эта дама, улыбается, меня разглядывает, во взгляде смутно удовлетворение появилось, гордость странная. И тут я еще раз в себя пришла, мир типа передернулся: руки в перчатках ядом намазаны, в воздухе порхают рядом с Бабулей-Говорулей в самой засранной подделке под коридор на свете. А она протягивает руку, треплет меня по руке, возвещая: