Дети Лавкрафта

Улыбка скривилась, обнажив лишь на долю секунды зубы.

– А-а. Знаете, это уже было бы выбалтыванием секретов.

Я, было дело, задумывалась, к чему это являлось мне во снах протискивание сквозь крохотные дверки в еще более крохотные помещеньица, это вечное ползание червяком по щелям и трещинам, погрузившись лицом во тьму. Но потом вспомнила, что в старой Англии, в лондонском Тауэре, применялось такое наказание, помещали в камеру-карцер, которую прозвали «Стесненная пустота». Не очень помню, когда я впервые о ней услышала, зато с тех пор в памяти моей застряла она прочно: пространство без воздуха, без окон, четыре фута[5] на четыре, в котором узники не могли ни до конца встать, ни до конца сесть. Вот и проводили они время в согнутом положении, охваченные всевозраставшей агонией, задыхаясь от собственного дыхания, пока, наконец, не наступало избавление – зачастую со смертью.

«Стесненной пустоты» больше не существует. Ее обрушили, а может, и кирпичом заложили. Это сделалось целиком едва воспринимаемым пространством, возведенным трюками истории в абстрактное, задним числом отрицаемое: «это не так, и это было не так, и Господь воспрещал, чтобы так было». А вот – было, а значит, и до сих пор есть, непрестанно – в качестве системы наказания «Стесненная пустота» пребудет до тех пор, пока хоть единая живая душа будет помнить о ней, пусть сама она непосредственно и не переживала ее ужасов.

Для любого, кто когда-нибудь сидел в тюрьме, такие вещи малость чувствительнее, мне кажется. Что, как мне теперь думается, наверное, имело отношение к тому, что произошло дальше.

Так вот, теперь мы опять в кабинете Леоноры: я по-прежнему разглядываю Душку-Дорогушку после сделанного ею заявления, не очень-то понимая, как мне будет позволено отреагировать. Глянула на Леонору, выгнув бровки домиком, – та лишь плечами повела. Помощи никакой. Но ведь, с другой стороны, и мне не надо аршинным неоном светить, к чему Душка-Дорогушка клонит: не говоря про титул работы, собственные ее боссы вовсе не хотели, чтоб она управляла собственностью вокруг мертвого остова завода «Братья Винник», им нужен был массовый исход жителей, чтоб можно было снести к чертям хлам и заполучить куда более прибыльную землю, на какой это все стояло. И для достижения этой цели Дорогуша с радостью наплюет на то, что кучка старичья, включая Говорунью, останутся сидеть на мели своими обвислыми задницами.

Не то чтобы во мне так уж жалость говорила к Бабуле, этой вздорной старой суке, да вот только вдруг стало ее до того жалко, что мне едва плакать не захотелось. Типа я уже было хлюпала, если б глаза у меня не были до чертиков сухи.

«Вот работа! – думала я, силясь даже брови не супить, когда эта чесотка меж ними одолевала, а вся слизистая оболочка у меня разом на дыбы встала. – Она наверняка меня укокошит, эта проклятущая работа. Но только если я ей это позволю».

– Хорошо, – сказала я наконец, дав возможность Душке-Дорогушке кивнуть, типа я с успехом через какой-то обруч сиганула. Потом она малость подалась вперед, голос понизила доверительно (что никогда не было добрым знаком) и пояснила:

– Сказать правду, мы уже немало времени потратили, чтобы очистить Номер Тридцать Три, используя все обычные средства. Однако живущие в нем… ну, скажем так, не очень-то реагируют на пряник, да и на кнут тоже, на том и остановимся.

– Так что ж вам от меня-то тогда нужно?

Тут пришел черед Душке-Дорогушке обратить взгляд на Леонору.

– Понятно, – произнесла она, – я не могу приказать вам сделать заражение паразитами в Тридцать Третьем хуже…

– Понятно, – эхом повторила Леонора.

– …зато если бы вы смогли попридержаться и не ставить точку, скажем так? Работайте строго по часам, получайте зарплату, делайте то, что обязаны делать, а точнее, не делайте. Предоставим природе… идти своим чередом.

– И как долго?

– Это вы мне скажите.

Я сглотнула слюну, прикидывая варианты. И, наконец, ответила:

– Значит так, если б только я смогла забраться внутрь этих стен, возможно, нашлись бы способы ускорить процесс: приманку разложить, вырастить поколения… – я увлеклась было, а потом прибавила: – Если б такое предложение вас как-то устраивало, я хочу сказать.

Леонора пристально глянула на меня через плечо Душки-Дорогушки: мол, «какую чудесную хрень ты несешь, Джинни». Однако дама-начальница, должно быть, пожелала не судить меня строго по ведомству правдоподобия, потому как уже в следующий момент я поняла, что она пожимает мне руку и улыбается, пожатие ее, по коже ее судя, вроде бы мягкое, зато по силе крепкое.

– Что ж, это было бы великолепно, – сказала она мне. – Одолевайте эти трудности, и отныне вы, разумеется, будете сами себе давать задания. – Еще одно пожатие напоследок, чуток потверже. – Или не давать.