Дети Лавкрафта

Темень, как и боль, ослабляли свою хватку неспешно: не разобрать, то или глаза мои привыкали, то ли что-то вроде слабого грибкового свечения пробивалось. В конце концов мне показалось, что я уже могу различать что-то – контуры, силуэты. Из неровных куч торчали затупленные штыри, вразброс, как попало, потолок удерживали стойки, бывшие куда как тоньше, чем хотелось бы, смесь обшивочных досок со штукатуркой изобиловала тенями. А почти прямо передо мной стояла ступенчатая пирамида (зиккурат), сложенная из кирпичей, спасенных с упокоившегося Завода. Отсюда, с пола, она казалась большой, но уменьшалась по мере того, как я, кряхтя и охая, переваливалась, разбиралась с руками-ногами, поднималась, подпирая себя кувалдой, а там и вовсе маленькой стала: даже в согнутом положении я вполне могла бы положить подбородок на ее вершину, стало быть, высотой она была самое большее в пять – пять с половиной футов…

Когда накатила очередная волна слабости, я ухватилась за сторону пирамиды и расслышала, как посыпался плохо замешенный раствор. Маску у меня уже скособочило, чуя, будто задыхаюсь, сорвала я ее с лица и швырнула в угол, где она от стены отскочила. И не помню, долго ли стояла там, покачиваясь, прежде чем поняла, что я не единственная, чье дыхание слышно.

Опять сглотнула, нагнула голову и стала руками за все вокруг хвататься, когда желчью плеснуло в горло, неловко так, вроде пьяного, уронившего бутылку. Наконец, впрочем, нащупала пальцами свой потерянный фонарик, выяснила, что он целехонек: маленькое чудо, – включила его… прямо себе в глаза луч направила, а потом себя же по лицу все шлепала, пока опять к темноте со светом привыкала. Другая моя рука крепко держала ручку кувалды, я обшаривала лучом поверхность зиккурата, старательно прислушиваясь.

При более пристальном осмотре оказалось, что зиккурат этот не был полностью сплошным: кирпичи укладывали, оставляя зазоры, мазнув кирпич раствором абы как сверху да снизу, так что весь ряд пронизывала тысяча черных дыр, слишком мелких, чтобы через них увидеть хоть что-то, наподобие крепостных бойниц для стрельбы из лука или отверстий для доступа воздуха в банках с насекомыми. Когда же я двинулась вокруг, светя фонариком, то заметила созвездие вспышек в пыльном воздухе позади пирамиды, луч просачивался… ну, не насквозь, но вполне к тому близко…

Это сооружение было полым. А значит, дыхание, услышанное мною, исходило изнутри.

Я наклонилась еще ниже, превозмогая тошноту. Там, у моих ног, в основании зиккурата была оставлена гораздо более длинная щель, достаточно большая, чтобы просунуть в нее тарелку. Оттуда исходила жуткая вонь аммиака и потеки чего-то бледного, сложившегося едва ли не в археологические слои: замес долгого заточения, кал, замаринованный в моче, потом утоптанный в блин и выброшенный обратно вместе с пересохшими остатками еды, мелкими косточками, потоком избытка мух. Когда я двинулась вперед, обитавшее внутри отпрянуло, заскреблось внутри зиккурата и испустило тихий, приглушенный стон.

«Христос Всемогущий!» – выдохнула я, когда понемногу из деталей складывалось нечто целое. Хотелось завопить, только голос мой типа уполз мне в глотку и сдох, задохнувшись. Крепко держа кувалду и фонарик, я упиралась ими в кирпич зиккурата, наваливаясь с силой, какую только считала безопасной, и шипела в одну из щелей:

– Эй! Ты там, ты в порядке? – Дура, дура. Как могло бы оно быть в порядке? – Я… у меня кувалда есть, могла бы добраться до тебя… могу я попробовать тебя выпустить? Что скажешь?

Никакого ответа, если не считать… после долгих мгновений… что-то типа сдавленного бормотания. Типа то, что там… тот, кто там сидел, сунул себе руку в рот.

До чего ж поганы должны быть дела, подумалось мне, и сколько ж погани надо тянуться, если тебе приходится учить себя не плакать?

Медленно, но верно, все еще сгорбленная, со все еще кружащейся головой, я пришла к выводу, что в данный момент больше всего мне хочется найти тех, кто в ответе за это, и поубивать их. И, по счастью…

– Пожалуйста, милочка, постарайтесь вести себя потише, – произнес позади меня знакомый голос, мягкий, как всегда. – Это… довольно важно.

Брошенный взгляд подтвердил: Бабуля-Говоруля так искусно скользила меж стоек, что пыль едва касалась ее. Она явно была отлично знакома с этим местом и его скрытым узником: доказательством послужило то, что, распознав ее голос, этот самый узник участил дыхание, словно шлепок получил, задышал быстро, прерывисто. Последовал чисто голодный стон, подкрепленный скрежетом оловянной миски, быстро проталкиваемой в щель, миска так звякала о кирпичи, что походила на щербатый колокол.