Дети Лавкрафта

– Надо достать ее оттуда, – говорит Одри, и я держу бока рыбьего брюха разведенными, а Одри наклоняется и обхватывает женщину руками. Повезло еще, черт, что та не в сознании была. По-моему, то, что была она без сознания, явилось для нас маленьким кусочком милосердия в тот день. Одри по самые плечи в рыбине, а меня от вони блевать потянуло. Просто понимаю: еще секунд десять и из меня кофе с пончиками струей пойдут, тут как раз Одри и говорит:

– О, Господи, Майк, да их же вместе сшили.

– Что? – спрашиваю. – Что вместе сшили?

– Ее пришили тут, – отвечает Одри, – пришили к долбаной рыбе, – и жуткий такой у нее голосок, хрупкий, как скорлупа яичная. Мне его нипочем не забыть, голос этот.

И тут-то я увидел, что эта женщина внутри акулы держит. Сукины дети, сотворившие такое с ней, они сложили ей руки: сшили и их вместе! – так, чтоб она в ладонях одну штуку держала. Казалось, она нам ее протягивает, вроде подношения. Только я-то понимаю, что не для трех копов это подношение предназначалось. Не помню ни черта, о чем я думал… блин, да я и не думал тогда уж. На шоке да на инстинкте действовал, такого рода хрень. Взял я его у нее с рук, идола этого нефритового, кем бы он, блин, ни был, и стою себе, держу его, разглядываю. Вот прослужишь пятнадцать лет в полиции и думаешь, что, может, уже все зло повидал, может, нагляделся ему, злу, прямо в морду не раз и не два, что ты и зло – старинные знакомцы. А в тот день я узнал, насколько ошибался. Тот камня кусок, не больше апельсина, вот он был злом, истинным и абсолютным, неописуемым, и мне захотелось бросить его. Больше всего хотелось мне поставить его на пол с полосками красного песка. Но… права не имел. Звучит чертовски фальшиво, только это похоже на высказывание Ницше про то, что когда долго вглядываешься в бездну, то и бездна вглядывается в тебя. Я все стоял там, держа эту штуку, когда прибыло подкрепление. Мне сказали, что ее пришлось с силой вынимать из моих рук.

Что до Эсми Саймс, то спустя неделю она повесилась на шнуре-удлинителе. Ее уже дважды вызывали на допрос, так что, по-моему, она поняла, что она самый реальный кандидат в подозреваемые, что у полиции она под наблюдением. Окружной прокурор жаждал крови. А дома у Эсми все, блин, стены были увешаны рисунками этого проклятого нефритового ужаса, так? Десятки и десятки рисунков, со всех сторон. А вот записки она не оставила, если только не посчитать за предсмертную записку все эти рисунки. Вы спрашиваете… знаю, что не спрашивали, так спросите меня, была ли она к этому причастна или нет, и я только то смогу сказать, что мисс Эсми Саймс легко отделалась. Сухой, блин, из воды вышла.

3 Декабрь 1956 года. К западу от Денвера

Милейшая моя Рут!

Начинаю писать, когда поезд отходит от Юнион-Стэйшн. День ярок и напоен солнцем, хотя вчера вечером шел дождь, и я представляю, что провести канун Рождества, катясь по стальным рельсам через Скалистые горы, ничуть не хуже, чем в любом другом месте. Когда доберемся до Гранд-Джанкшен, пошлю тебе письмо и потом отправлюсь в путешествие до Сакраменто. До начала семестра мне надо переделать много дел. Надеюсь, что у тебя все хорошо, и надеюсь, что эти каникулы во всем пройдут для тебя лучше, чем прошлые.