Дети Мафусаила. Уолдо. Магия, инк.

— Я ничего не собираюсь ни отрицать, ни признавать. Не стану утверждать, что коллоиды не являются основой живой ткани. Так оно и есть. Но вот уже сорок лет я твержу, что очень опасно подвергать живую ткань воздействию разнообразных видов радиации, не представляя себе ее последствий. С эволюционистской точки зрения, человеческое существо адаптировалось и привыкло только к естественной радиации Солнца. А сейчас человек плохо переносит и ее, несмотря на плотный озоновый слой. Без этого же слоя… Ты когда-нибудь видел рак, вызванный жестким солнечным облучением?

— Конечно, нет.

— Ты слишком молод. Но я-то видел. Учась в интернатуре, был ассистентом, когда оперировали пациента с таким диагнозом. Тот парень принимал участие во Второй Венерианской экспедиции. Мы насчитали у него четыреста тридцать восемь опухолей, а потом и считать перестали.

— Мы ведь, тем не менее, победили солнечную радиацию, — заметил Стивенс.

— Конечно. Но это должно было стать предупреждением. Вы, молодые наши таланты, такое можете заварить в своих лабораториях, что нам, старым глупым лекарям, вовек не расхлебать. Мы всегда отстаем от вас. Так получается. Поэтому обычно и не знаем, что произошло, до того момента, когда непоправимый вред уже нанесен. Настало время прекратить эту порочную практику.

Он тяжело опустился в кресло, и вдруг стало видно, что Гримс такой же усталый и изможденный, как и его молодой друг.

Стивенс вдруг почувствовал такого рода неловкость, когда не находишь нужных слов. Пожалуй, именно так чувствует себя человек, когда его лучший, горячо любимый друг влюбляется в недостойную женщину. Вот тогда очень хочется найти слова, которые не прозвучали бы грубо…

— Док, — начал Стивенс, меняя тему разговора. — Я пришел потому, что у меня есть кое-что на уме…

— Что именно?

— Для начала — отпуск. Я вымотался, перетрудился. Кажется, с отпуском все в порядке. Теперь, по крайней мере. И потом, меня интересует ваш приятель Уолдо.

— Да ну!

— Именно так: Уолдо Фартингуэйт-Джонс — высокомерный, с дурным характером, дай Бог ему здоровья.

— Почему Уолдо? Неужели тебе любопытна тяжелая форма миастении?[6] Тебя же не интересует миастения, насколько я знаю.

— Конечно, нет. Мне все равно, какие у Уолдо физические отклонения. У него может быть чесотка, перхоть или непрекращающийся кровавый понос — мне это все равно. Мне нужно добраться до его мозгов, воспользоваться его идеями.

— Ну и?..

— Я не могу сделать это сам. Уолдо не помогает людям. Он их просто использует. Нормально он контактирует только с вами.

— Это не совсем так…

— С кем же еще?

— Ты неправильно меня понял. У него вообще нет нормальных контактов. Просто я единственный человек, который не боится говорить ему правду в глаза.

— А я думал… Впрочем, неважно. Ситуация очень неприятная. Уолдо именно тот человек, который нам нужен. Почему же получается, что такой гений, как он, поставил себя над обществом и не хочет считаться с его нуждами? Да, я знаю, виной тому его болезнь. Почему только именно этот человек болеет именно этой болезнью? Невероятное совпадение.

— Пожалуй, ты неправильно сформулировал. Дело не столько в его физическом недостатке, сколько в том, что эта его слабость и заставила его, некоторым образом, стать гением.

— Как это?

— Да так вот, — задумчиво произнес Гримс.

Он погрузился в воспоминания, полностью уйдя в себя, мысленно раскручивая целый ряд сложных, длиной в целую жизнь, ассоциаций, связанных о Уолдо, его странным пациентом. Он вспомнил свои подсознательные опасения, когда принимал роды. Ребенок казался достаточно здоровым, за исключением легкой синюшности. Но тогда в родильном зале многие новорожденные были синюшными. И все же он почувствовал какое-то нежелание шлепнуть его по попке. Такой шлепок служил начальным стимулом, заставляющим младенца набрать полные легкие воздуха.

Однако он сдержал свои чувства, выполнил необходимую процедуру «рукоприкладства», и только что родившееся человеческое создание заявило о своем существовании вполне здоровым криком. Больше он ничего сделать не мог. Тогда он был всего лишь молодым начинающим врачом, который жил и работал в соответствии с данной им клятвой Гиппократа. Он и до сих пор относится к ней серьезно, так, по крайней мере, ему кажется, хотя иногда и называет ее гипокритичной[7] клятвой. А тогда предчувствие все же не подвело его: в ребенке было что-то испорченное. Что-то странное, а не просто миастения гравис.