Дети мёртвых

На сей раз, однако, Эдгар разгромит бихлеровский пункт платы за проезд по автобану, поскольку у него нет мелочи, он вынужден проехать напропалую. Из-за этого поглядывания сверху немного пострадал и его шланг-заливщик. Эдгар ещё раз обратил сопло наблюдения к пиписке меньшего парня, с которым больший теперь ставил опыты над человеком. Оба между тем вообще не принимали во внимание Эдгара, как будто его здесь и не было. Он, Эдгар Гштранц, не туда попал, хотя мог передвигаться быстро, как текущая вода на некоторых местах, переливаясь через край. Больший детина уже не знает удержу, он пялится из своих неглаз на этот поднятый палец автостопщика меньшего, который так и не научился приличному поведению, а ведь оно могло бы защитить его от старшего брата, который его теперь по-кобелиному переворачивает, нюхает его, да, пытается далее открутить член меньшего, нет, на самом деле это не получится, а тем временем детина и сам подвергается исследованию, контролю, а именно со стороны меньшего, предназначенного ему в жертву, которому мать, чьим он был любимчиком, пристегнула на ворот рубашки последний национальный бант; однако почти все остальные дорожные знаки отпали, и меньший не имел даже мандата от органов на сыск и задержание, и не было ничего, что позволяло бы применить лицо большего, даже карнавальной маски, потому что у этого господствующего лица вырвало красоту глаз. Да, и точно такая же доля выпала подчинённому лицу младшего. Но всё это, похоже, не создавало им особенных помех. Если большему что и мешало, так это то, что у него был меньший член, надо же так, тогда как у меньшего был более пышный, длинный, наполненный возбуждающим газом, и откуда что бралось, ведь под ним была сплошная грушевая каша, яблочный мусс, преданный земле. Где его источник, нет, не надо из-за этого сейчас же переворачивать всего этого тяжёлого парня (несмотря на относительную малость)! Сзади он тоже выглядит не лучше, а то и хуже! Там, сзади, где вход в прямую кишку, источник не может быть спрятан, потому что оттуда непрерывно вытекает пузырчатая тёмная жидкость, которую острой палочкой можно разбередить ещё больше, если немного продуть слив; белая задница юноши имеет решительно больше вида, для большего уж точно, чем лицо, которое изначально предназначалось для сигналов, свечения и угасания. Так как больший, это давно всем стало ясно, был в жизни постоянным прихвостнем меньшего, его великим фаном и вместе с тем его злейшим врагом, это заметно по всем жестокостям, которые тем не менее тут же переходят в доверительность между обоими, и может, думаю я, их не следовало хоронить вместе. Под землёй не так легко с кем-нибудь познакомиться, особенно если не подсуетился насчёт смены одежды. Но у них был всего один костюм для их равнения смирно, ну, по одному на каждого. Их тела для этого как будто срослись вместе, старая привычка ещё из детства, и дурное так и выступает из них в своём костюме дурня. Хорошему они друг от друга научиться не могут, у них нет ни одного таланта, который я могла бы обнаружить. Какая удобная, нетесная у них одежда, и кому какое дело, как там всё выглядит под ней. Оба сыты, как листья на ветке, но им хочется откусывать друг от друга всё больше, пока их белое великолепие окончательно не изойдёт на пересохшей, мешками укрытой от холода клумбе.

Они смотаны в один клубок, в разложенный костёр из мяса, сучья их конечностей торчат во все четыре стороны, их отверстия (и их лица тоже одно сплошное отверстие, заходи не хочу, рот больше не торвард, можно забивать, он теперь лишь жалкий привратник!) озарены светом, ибо это день, они блестят, как помытые окна, приветливые, круглые, так они зовут, вытянув губы, своего немого зрителя, Эдгара, в их бодрое двойное образование. Оно единственное в своём роде: почти жаль, что скоро нахлынут массы, и всё половинчатое, что больше не является целым (жалко красивых голов!), будет снесено. Безутешно.