Дети мои

Нарком разделял озабоченность вождя и в середине прошлого года начал энергичное наступление по указанным ему внутренним фронтам. Среди прочих стартовала и немецкая операция. Она была открыта приказом Ежова за номером 00439, который призывал “добиваться исчерпывающего вскрытия не разоблаченной до сих пор агентуры германской разведки” и предписывал немедленно арестовывать “выявляемых в процессе следствия германских агентов-шпионов, диверсантов и террористов”. Коих оказалось в стране впечатляющее количество. Ежедневно в полдень Ежов принимал по телеграфу донесения с мест о ходе операции; промежуточные сводные отчеты регулярно ложились на стол вождю, который с каждым новым полученным документом все более утверждался в правильности решения “поскрести немчуру”.

Изначально рассчитанная на пять дней, операция растянулась на восемь с половиной месяцев. Начавшись с арестов отдельных германских подданных, она переросла в охоту на крупные диверсионные группы и террористические организации, состоящие из советских немцев. Список контингентов, “используемых германской разведкой” и, следовательно, подлежащих проверке, НКВД создал с воистину немецкой аккуратностью: обозначил всех, кто мог иметь хоть малейшее отношение к теме, включая расплывчатый и позволяющий самые вольные интерпретации пункт “Связи”. Проверка развернулась по всей стране, в первую очередь – на промышленных, оборонных, железнодорожных предприятиях, а также в местах компактного проживания немцев: начиная с Украины, Азово-Черноморского побережья, Крыма и заканчивая Казахстаном, Сибирью и Немреспубликой в Поволжье. Были раскрыты и обезврежены “Национальный союз немцев на Украине”, “Немецкая шпионско-диверсионная организация на железнодорожном транспорте”, “Группа немцев-студентов Саратовского медицинского института”; прогремели на всю страну дела “Враги”, “Родственники”, “Наследники”… Счет арестованных шел на десятки тысяч.

Неожиданный размах, который приобрело предприятие, требовал изменения механики процесса: скоро дела по национальной линии стали рассматриваться не в единичном порядке, а в “альбомном”. Документация по отдельным обвиняемым, включая предлагаемый местным руководством НКВД и прокуратурой приговор, сшивалась в толстые “альбомы” и высылались в Москву, на рассмотрение наркому Ежову и прокурору СССР Вышинскому, – те для ускорения утверждали приговоры также поальбомно, то есть оптом.

Никто – ни сам вождь, ни Ежов – не отдавал распоряжения о переходе к “альбомному” принципу в немецкой операции: система сделала это сама, в порядке инициативы снизу. Это беспокоило вождя. Как и маниакальная ретивость, развившаяся в последние месяцы на местах: выписанные лимиты на чистку по национальной линии постоянно превышались, местные УНКВД жадно требовали их увеличения; самовольно расширяли перечень подлежащих проверке контингентов; фальсифицировали документы, заключая под стражу и выдавая за националов другие контингенты (трудпоселенцев и бывших зэка); самостийно, безо всяких приказов сверху, начали две национальные операции, изначально не предусмотренные в генплане: финскую в Ленобласти и Карелии, румынскую на Украине… Что это было? Кадровый застой и массовое оглупление, оборачивающее служебное рвение в ложь и самодурство? Грызня за власть на местах, незаметно расшатавшая систему снизу и чреватая выходом из-под контроля?

Вождь оторвал глаза от бурлящей рыбьей массы и огляделся. Что происходило там, за едва шевелящимися на ветру пихтовыми иголками, за кавказскими хребтами, за калмыцкими степями – в стране? Уже несколько месяцев он жил, не понимая и, главное, не ощущая этого. Словно онемел невидимый, но очень важный орган. Или – словно мускулистый конь под седлом вдруг обернулся бесплотной тенью: попробуй дотронуться – рука провалится в пустоту. Хотя чувства его были в последнее время напряжены до предела – он обостренно воспринимал не только окружающий мир, его цвета, звуки и запахи, но даже сигналы внутри собственного организма: резкие сокращения сердечной мышцы, пульсирующий ток крови по артериям и венам, трение костной головки о хрящ, скольжение комочка слюны по пищеводу. Сегодня, к примеру, чувствовал, как что-то беспрестанно и мучительно шевелится под диафрагмой. Сначала грешил на муки творчества, затем – на плохо переваренный ужин или желудочный полип, а сейчас осенило: возможно, это просто беспокойство? Беспокоит страна, ставшая внезапно неощутимой и не беспрекословно послушной?

Вождь кинул последний кусок полюбившемуся карпу-бойцу; ополоснул руки во все еще бурлящей воде бассейна, отряхнул с колен крошки, поднялся на ноги. Подал пальцем знак, и через пару мгновений рядом возник повар (на этот раз он бежал то ли по самому краю дорожки, то ли и вовсе по воздуху; как бы то ни было, гравий под его ботинками не хрустел). Остро пахнуло кухней – горчицей и перегретым подсолнечным маслом. Вождь брезгливо дернул ноздрями.

– Вот этого богатыря мне на обед приготовишь, с драным плавником, – сказал, указывая на бойца.