Дети набережной

Матросы находили здесь приветливый камелек, письма, адресованные на их имя, от родных или невесты, газеты, бильярд, их угощали музыкой на фисгармонии, пением, туманными картинами и душеспасительной проповедью на тему о вреде пьянства и курения табаку.

Сенька помог Лизе взобраться на террасу, и они прильнули к окну.

Сегодня, по случаю праздника, было много народу. Перед небольшой эстрадой, в зале, в нескольких рядах и в разных позах на стульях сидели матросы, кочегары, повара и офицеры и слушали проповедь. На кафедре стоял заезжий миссионер.

Большинство публики состояло из негров, креолов, мулатов и индусов, и черные и коричневые лица их резко выделялись среди остальных.

– Ух, какой черный! – проговорила Лиза, указывая на сидевшего близко у окна негра.

Он дремал. Круглая шляпа его сползла ему на нос; левая рука соскользнула вдоль плетеного стула, и весь он осунулся, точно собираясь съехать на пол.

Прежде чем послушать проповедь, он, очевидно, хватил изрядную дозу джину или абсенту за таможней.

Сосед его, толстый норвежец, в круглом вязаном синем берете, с кирпичным лицом, широким разрезом рта, как у акулы, и бородой, висящей клочьями вокруг воловьей шеи, – типичный морской волк, напрасно дергал его за рукав.

– Я боюсь, – прошептала Лиза, прижимаясь к Сеньке.

– Дурочка! – засмеялся он.

Миссионер окончил свою проповедь, и его сменил юнга. Он подсел к роялю и заиграл английский вальс «Deisy».

Он потом заиграл британский гимн «God save the Queen», и весь институт подхватил его.

Лиза зевнула.

– Хочешь спать? – спросил Сеня.

– Да!

– Идем!

Он повел ее теперь на середину набережной к кучке клепок, разбросал их, накрыл соломой и старой, валявшейся под ногами рогожей и сказал:

– Ложись!

Она покорно легла. Он лег рядом.

– Не жестко?

Она отрицательно мотнула головой.

Он потянулся и сказал:

– Мы всегда спим на набережной, как на даче. Хорошо. Правда? Прохладно и клопов нет! В приюте спать летом нельзя – заедят, анафемы!..

– Хорошо! – согласилась она, жадно вдыхая морской воздух. – Всю жизнь спала бы здесь. – Она сделала вдруг брезгливое лицо и прибавила: – У тети всегда было душно, грязно… Мы в подвале жили.

– А ты хочешь назад?

– Куда?! К кому?!

– К тете!

– Подохну лучше, а не вернусь! – ответила она решительно.

– Молодчина! – похвалил Сеня. – Оставайся тут лучше! Тут не жизнь, а рахат-лукум! Хочешь остаться?

– Хочу!

– Вот и хорошо!

– Тсс! – она приложила вдруг палец к губам и прислушалась. – Играют. Где?

До ее слуха донеслись смутные звуки вальса. Играл военный оркестр.

– На бульваре.

Она повернула голову.

Там, наверху, высоко над черным и мрачным обрывом, параллельно порту, белели наподобие бус электрические фонари, разбросанные в равном расстоянии друг от друга в длинную и прямую линию. Часть их пряталась в зелени стройных и упругих кленов и сквозила, как сквозь зеленые кружева, а часть горела свободно, разливая вокруг молочный свет, в котором плотной и разноцветной стеной двигалась публика.

– Весело там, – протянула она задумчиво.

– А ну их, – презрительно махнул рукой Сенька.

Он не любил города.

Невдалеке потом на набережной послышалось пение и звонкое притопывание ног. Пение все приближалось, и вдруг из-за ближайшего пакгауза вынырнуло странное трио – трое маленьких, поджарых, обезьяноподобных человечков с шоколадными лицами. Они были одеты в белые штанчики, желтые курточки и плоские малиновые шапочки, расшитые серебром и шелком, и на ходу дружно и бойко напевали и отплясывали кекуок, высоко поднимая короткие ноги и широко загребая вечерний воздух кистями рук, как таксы.

Лиза видела таких человечков в Сименс-институте.

– Индусы! – улыбнулся всем лицом Сенька. – Должно быть, из «Олд кардиф кастл»[4] идут и здорово там наштивались пивом и висками. Постой, я на минуточку.

Он поднялся с клепок и направился к веселой компании.

– Гуд ивининг! – сказал он громко по-английски и развязно протянул им руку, как хороший знакомый.

Те оборвали на минуту пение, пожали протянутую руку и ответили весело, сверкая зубами и белками глаз:

– Evening!

– Гив ми смок, – обратился он к одному.

Индус кивнул головой, порылся в кармане и вручил ему плитку прессованного табаку.

– Дзеньк ю! – поблагодарил Сенька.

Он после обменялся с ними еще несколькими фразами и попрощался:

– Гуд найт!

– Good night! – И они продолжали свою дорогу, по-прежнему напевая и приплясывая.

Сенька возвратился к Лизе.

– Фартовый народ, – сказал он, укладываясь, – хотя и Магометы. Никогда ни в чем не откажут. Иной раз пенс дадут. А ты слышала, – похвалился он, – как я здорово с ними по-джонски лупил? Я, брат, образованный… Хочешь? – Он протянул ей кусочек табаку.

– А что с ним делать?

– Положи в рот и жевай. Как я!

Лиза положила в рот. Вначале табак показался ей сладким как мед, но затем таким горьким, что она быстро выплюнула его.

– Фи!

– Дура!..

Веки у Лизы стали смыкаться.

– Как красиво, – сказала она сонно и мечтательно, погружая свои усталые глаза в небо.