Дети надежды

— Только дернись ещё раз, падаль, живо башку сверну! — зашипели у него над ухом.

Эстэли не попытался подняться, он на коленях подполз к майору.

— Не надо… Только не его… пожалуйста… я прошу Вас… — прекрасные шелковые пряди упали прямо на замызганную обувь. — Я умоляю… я сделаю всё, что хотите… я разное умею… многое… только не его… не надо его… пожалуйста, умоляю…

На лице майора появилась какая-то болезненная гримаса, он оттолкнул Эстэли, приказал нервно:

— Уберите его отсюда!

А Дани понял вдруг: все эти раны, синяки… Эстэли пытался прорваться к нему, пытался… «Защитить?! Меня?! Эстэли, милый глупенький Эстэли, что же ты делаешь?! Это я им нужен, меня они так люто ненавидят. А у тебя есть возможность… Ты можешь спастись…» Он шептал всё это, получалось еле слышно из-за того, что сильно сдавили шею, но он отчаянно надеялся, что Эстэли услышит, поймет… послушает его… Так будет правильно, разумно…

Но Эстэли никогда не был разумным, даже если он и слышал Дани, всё равно всё сделал по-своему. Он внезапно перестал умолять, вскочил и с яростным воплем бросился на двух солдат, что держали Дани. Те не ожидали и не успели среагировать. Одного из них Эстэли ударил головой в лицо, а другого… как он умудрился так ловко выхватить нож, висевший у солдата на поясе?.. Но выхватил ведь и полоснул солдата по шее его же ножом. Тот завалился на ковер, забрызгав кровью всё вокруг. Крики, шум, хрипение раненого… А Эстэли, нежный, утонченный Эстэли, издавая безумные крики, кидается с ножом на всякого, кто пытается приблизиться к нему и Дани…

Все это прекращается, когда раздается выстрел. Стрелявший стоит в дверях, его не было в гостиной, он не принимал участия… Он ведет себя странно: смотрит на майора, качает головой и выходит. Молча.

А Дани смотрит на Эстэли. Он уверен сначала, что стреляли в воздух, просто, чтобы пригрозить, заставить сдаться… Вот же, Эстэли стоит, нож бросил… Нет, нож выпал. Из ослабевшей руки. Эстэли поворачивается к Дани, взгляд у него удивленный и будто бы обиженный. И он медленно оседает на пол, а на груди расползается кровавое пятно. Он протягивает к Дани руки, и Дани тоже тянется к нему… если бы не связанные руки… Но им так и не позволяют коснуться друг друга, Дани снова хватают, швыряют об стену, больно ударившись, он падает на пол, вниз лицом… А когда поворачивается опять к Эстэли… в открытых по-прежнему глазах уже нет жизни, они стеклянные, как у той мертвой птицы… Как сломанные крылья — руки, что по-прежнему тянутся к Дани…

Впервые суфи Гару оказался неправ.

Осознание того, что Эстэли ушел, оставил его, что теперь он совсем один в этом мире, лишает Дани и страха, и воли. Он теперь знает свою судьбу, свой окончательный приговор. И не хочет сопротивляться.

… Раненого — или мертвого уже? — унесли. Они теперь стали ещё злее, взгляды совсем остервенелые, ничего человеческого. И для Дани начался ад…

Его перекинули через столик, на котором всё ещё стояли бутылка с вином и изящные бокалы. Прямо перед ним, на полу — Эстэли… его тело… мертвые глаза смотрят на Дани… Скоро всё кончится… Скорей бы уж…

… Когда-то, на занятии по хирургии, он порезал скальпелем себе руку. Случайно, конечно. Он вскрикнул тогда, чем сильно рассердил своего деда. «Будущий амир должен уметь терпеть боль! Не смей раскисать и хныкать!» И маленький Дани стиснул зубы…

Он тогда не знал, что такое настоящая боль. Узнал только сейчас. Словно его оперируют без наркоза, острый скальпель вгрызается в него изнутри, распарывает, кромсает… И омерзительное хлюпанье… и чьи-то пальцы грубо теребят мошонку, царапают ногтями… Это не секс, и это даже за гранью похоти, это взбесившееся, остервенелое, безудержное насилие, не просто желание — жажда — мучить, унижать, калечить, втаптывать в грязь. И насилие хочет торжествовать в полной мере, оно требует криков боли, причитаний… Но Дани стискивает зубы, он обещает себе, что не будет кричать и просить… Это не гордость, нет, какая может быть гордость, когда… Это из-за Эстэли, Дани словно боится расстроить его своими криками, а вдруг он ещё может слышать… это слишком похоже на безумие, но Дани уже всё равно… может и к лучшему, если он сойдет сейчас с ума…

А им не нравится, что он молчит, что не бьется, не умоляет.

— Он там, часом, не окочурился?

— Хы, ты мне льстишь, но посмотрим…

Его резко вздергивают за волосы.

— Живехонек, что ему сделается! Я ж только четвертый…

«Только четвертый… Сколько же их ещё?.. Сколько осталось терпеть?..»

— Тогда чего он как мертвый? Не тот кайф.

Его бьют лицом об столик. Кровь из разбитого носа и рассеченной брови заливает лицо…

…Как пахнет насилие? Кровью, спермой, потными немытыми телами…

— Сейчас я его расшевелю.

Его переворачивают на спину. И тушат сигарету об его сосок. Он дергается, едва удерживая в горле крик.

…А ещё насилие пахнет жженой плотью и мочой, что течет по его ногам, смешиваясь с их спермой и его кровью…

— Надо же, обмочился! Какие мы нежные!

Наверное, они всё ещё не сломали его, раз он способен чувствовать стыд…