Дети немилости

— Об этом знают даже школьники, в конце концов, — с усмешкой сказал генерал. — Я не могу и не хочу пересказывать речи Лаанги, но роман госпожи Суэри читывал едва ли не каждый первый. Не сказать, чтобы мне это льстило. Литературное мастерство госпожи Суэри бесспорно, хотя кое-где заметны огрехи стиля, а незнакомство почтенной дамы с солдатским походным бытом очевидно. Она не рискнула описывать ход битв, заменив фантазию цитатами из моих дневников. Удачный и умный ход, но какую же я чувствовал неловкость! Признаться, Мори, не думал, что оказаться чьим-то персонажем — это такая плюха.

Я слушал его, глядя в сторону. Онго шутил, но в голосе и во всей фигуре его ощущалось такое напряжение, что мурашки бежали по спине.

— Разве ты не читал этот роман? — негромко спросил он.

Предмет романа не располагал к шуткам. Думал ли я в свои одиннадцать лет, заполночь под одеялом глотая его страницы, что когда-нибудь окажусь на «ты» с самим Эрдрейари…

«Десять тысяч повешенных».

Когда Эрдрейари взял Метеаль, столицу Восточных островов, Царь-Солнце признал поражение и назвал себя младшим братом Аргитаи, повелителя Уарры. Генерал оставил в городе новую администрацию и гарнизон, а сам отправился в Кестис Неггел. Тем временем цвет аристократии архипелага, потрясенный поступком царя, собрался на тайный совет. Предводители жреческого и воинского сословий долго спорили, а потом объявили, что воин дает одну присягу, второй души и второй чести ни у кого нет. Пусть святой господин и отрекся от подданных, но подданные не отрекались от господина.

Они подняли мятеж. Горожане поддержали их. По истечении суток после того, как мятежники захватили дворец Царя-Солнце, на островах Яннии и Тиккайнае не осталось ни одного живого уаррца. В числе жертв был и первый наместник островов, Неи Данари, цесаревич.

Эрдрейари, охваченный страшным гневом, вернул острова Уарре. К Метеали полководец подошел ночью, во главе Особых корпусов. Еще затемно он взял столицу во второй раз; многие бунтовщики попали в руки уаррцев живыми.

«Утром солнце, поднявшись над городом, увидело десять тысяч повешенных».

Это была фраза из романа; я помнил ее до сей поры… и песню тоже.

«Как красив, как хорош мой возделанный сад,
Где роса на побегах свежа.
Десять тысяч плодов здесь на ветках висят,
Небывало богат урожай.
Я встаю, надеваю расшитый халат.
Отчего не пройтись мне в тени?
Что ни ветка, ни плод — чей-то сын или брат,
Только лица отводят они…
А, как прежде, над миром ликует заря,
Зелен луг, и река весела.
Частоколом вздымается виселиц ряд -
Вот куда я поутру пришла.
Не дождаться отмщения горькой вдове,
Здесь отец, рядом сын мой и муж…
Так прошелся по нам чужеземный певец —
И хвалу мы пропели ему.

…Бескрайний сад виселиц, плоды его лопаются от спелости, и под слепым небом бесконечно кричит, заходится криком женщина в пышных восточных одеждах; крик ее беззвучен, только небо содрогается, роняя мелкие острые капли, и великий полководец идет среди раскачивающихся трупов, молча, с окаменевшим лицом».

— Милая госпожа Суэри, по всей видимости, была шокирована этой грозной цифрой и не стала ее уточнять, — сказал Онго. — Речь о десяти тысячах действительно шла, но это были не десять тысяч человек, а десять тысяч знатных фамилий. Семьи островитян многочисленны.

— Я знаю, — сказал я.

— По моему приказу было убито куда больше человек, Мори, — сказал Онго. — Дело не в числе, а в роде казни. Вельможи Тиккайная не присягали Уарре и не нарушали данных ими клятв. Ни один из них не испугался бы благородной смерти. Я приказал казнить их с позором… Поклявшись служить отечеству даже мертвым, я дозволил потомкам поднять меня в случае нужды. Мое посмертие было временным сном. Двести лет. Я видел это двести лет.

— И не отказался воевать дальше? — вырвалось у меня.

Онго помолчал.