Дети Нитей. Восток

Ну а с Марзоком же меня связывало то, чего я не смогу, наверное, описать достойными словами. Шестая Нить мироздания. Пустота. Уверен, он бы разрешил мне дотронуться до нее, если бы мог: он все так же баловал меня бесконечно в те моменты, когда не учил. Значит, он и сам не позволял себе ее касаться. Значит, не должен и я. То, что было важно Марзу по определению становилось важно и мне тоже, это было правило, которое я не мог и не хотел в себе переступать. Оттуда еще, из раннего детства, из нашей поездки и его первых визитов в Райлед. Я должен был слушаться его безоговорочно, таков был наш общий, негласный закон. Но, пока он был рядом, пока учил и рассказывал истории, пока я чувствовал его заботу и поддержку, последнее, чего бы я мог захотеть – это пойти против его воли. Я боялся его потерять. Равно так же, как и много лет назад.

Мы вместе любовались черными Нитями, и он рассказывал мне, как и прежде, легенды, отвечал на нескончаемые вопросы о мире и его взаимосвязях, и, конечно, о нашей с ним Мейет. Он отдал ее мне и позволил, все-таки, поклоняться, когда осознал, что своего сна я забывать даже не собирался, а решение мое окончательное, и я все равно поступлю именно так, хочет он того или нет. Не то, чтобы он не хотел. Уверен, Марзок вполне мог бы просто приказать мне оставить его веру в покое, прекратить рассказывать о Мейет, о выборах, ткущих наш мир. Я даже не сомневался, что мог, я бы послушал его так же, как слушал всегда, а все мои заявления были банальным упрямством, которое ему никогда не стоило хоть малейшего усилия сломить. Только он этого не желал ни капли. Не знаю, почему, но я четко видел: мое решение ему самому более, чем нравится. Он объяснял с удовольствием, даже с азартом, а когда я стал старше, мы временами принимались спорить о смыслах, а однажды он и вовсе со мной согласился. Этим, к слову, я гордился ничуть не меньше, чем в детстве удачными попытками уловить ткань мироздания, а его это ни капли меньше не стало веселить.

Любой приезд Марзока был для меня праздником. Если уроки с Аливи оказались о борьбе с самим собой и самой природой ради подчинения ее моей воле, то уроки с орэ всегда были о другом. Не попыткой победить мир и подстроить под себя, а стремлением осознать себя частью этого мира, найти в нем свое место и понять, как собственные решения влияют на него и ткань мироздания. Эти две противоположности вкупе с совершенно разными методами донести до меня истину стали неотъемлемой частью той нормы, которая составляла мое естество. Но, честно признаться, я был иногда бесконечно рад, что первым меня принялся учить именно Марзок. Пожалуй, после пары занятий с Аливи я бы уже и слышать не пожелал все те вещи, которые он мне раз за разом втолковывал.

Райлед, город, я полюбил бесконечно. Я мог бродить по его улицам целыми днями, если выпадала такая возможность, наблюдал, как он замирает поздней осенью, из алхимических огородов пропадают кадки с травами и массивные горшки, как зельевары укрывают землю и растения еловыми ветками и постепенно исчезают с улиц, а за закопченными, влажными от разницы температур окнами домов вечно находится кто-то, наплетающий зелья, записывающий наблюдения или с тоской оглядывающий снег в явном ожидание весны. Я любил забредать в лавки алхимиков, рассматривать колбочки и склянки, изучать Зрением непривычные, широкие кружевные узоры, которые мне самому ну никак не давались. Искусство зельеварения я изучал лишь немного, в рамках общей школьной программы, и мог бы, конечно, сотворить нечто простенькое, но, боюсь, и оно бы вызвало скептичную улыбку и смех алхимиков настоящих. Это искусство было совершенно не моим, да я и не горел стремлением его изучить – я был магом, магом пяти Нитей, но наблюдать за зельеварами и их работой мне нравилось бесконечно. Было там нечто такое… умиротворяющее, наверное.

Вместе с алхимиками к зиме из города пропадали и толпы народу, бренчание байканов и бесконечный гомон голосов. Люди передвигались быстро, строго к цели, что заставила в мороз выскочить из дома, и так же поспешно скрывались обратно в зданиях. К ноябрю я, пожалуй, оказывался единственным, кто готов был брести по улицам медленно, подставляя лицо резкому ветру и вслушиваясь в редкие скрипы телег или дверей. С одной стороны, такие моменты замечательно подходили для размышлений, особенно после встреч с Марзоком, с другой – они слишком сильно похожи оказывались на то дурное одиночество в потерявшем детали саду, в котором я провел самые несчастные пять лет своей жизни.