Дети ночных цветов. Том 2

– Я не знаю. Когда Сэнди приехала ко мне, ты ни с кем не разговаривала. Просто наблюдала, дожидаясь, когда вырастешь и сможешь уйти.

– А другие дети? С ними происходило то же самое?

– Сэнди смогла найти только Камилу Синдхарт. Они раньше работали с ней в отеле Палермо. Камила сказала, что знает способ, как вернуть своего ребенка. Сказала, что ей помогает доктор Локвуд, но когда Сэнди приехала ко мне, Камила уже убила себя и ребенка. Мы отправились с твоей матерью к доктору Локвуду, но он сошел с ума. По чистой случайности мы смогли найти Бадди Хоскинса и заставить его исправить то, что он сделал. Ты снова стала младенцем. Не твое тело, а ты. Поэтому ты и развивалась так медленно. Но Хоскинс обещал, что избавится от того, кто жил в тебе прежде.

– Выходит, что он соврал. – Бонни закрыла глаза, пытаясь собраться с мыслями. – Знаешь, Стэнли, а ты не думал, что Хоскинс мог просто обмануть вас? Что если он не вернул душу того ребенка, которого родила Сэнди? Что если и не было вовсе никакой души? Что если произведенные на свет младенцы были просто сосудами. Так, да, кажется, ты сказал? И если да, то можно предположить, что Хоскинс просто стер каким-то образом память Вере Ренци… И я… Я могу быть той женщиной. Просто не помнить этого. Поэтому ко мне и приходят все те сны.

– Ты неправа.

– Может быть, никто из нас не прав, – Бонни грустно улыбнулась. – Но знаешь, даже если во мне и живет только лишь душа той психопатки, то я – не она. Я другая. И ты можешь не волноваться, что однажды я отравлю тебя, мать, брата и сестру. – Она встретилась с Донованом взглядом. – Но ты боишься.

– Нет.

– Вижу, что боишься. – Бонни услышала, как в голове снова зазвучал чужой смех. Или же не в голове? Она вздрогнула, поняв, что смеется вслух.

«Господи, а ведь я действительно могу отравить их!» – подумала Бонни. Она ушла, оставив разговор незавершенным.

На следующий день, встретившись с Донованом за завтраком, они оба притворились, что откровенного разговора не было. Притворились для Сэнди, а возможно, и для себя. Но Бонни знала, что с этого дня Донован присматривает за ней, опасается, не доверяет.

«А было ли когда-то иначе? – появилась в голове новая мысль. – Если он знал, как я родилась, то разве не должен он был приглядывать за мной все мое детство, следить, чтобы я не навредила его родным детям?!»

Подобные размышления принесли одновременно и обиду, и понимание. «Но кто же, черт возьми, я?!» Около месяца Бонни потратила на то, чтобы научиться притворяться, как это делал Донован, но так и не смогла. Мир начал казаться чужим, враждебным. «Получается, что Вера Ренци – это единственный близкий для меня сейчас человек», – пришла в голову еще одна бредовая мысль. И румынская женщина-психопат, казалось, услышала это.

Сны, которые она приносила, стали более частыми, более живыми, насыщенными запахами, цветами, чувствами. Она словно хотела подружиться с Бонни. Только способы для этого у нее были весьма странные – смерть, секс, безумие. Бонни видела, как у Веры рождается ее первенец – Лоренцо. Видела боль и радость в глазах новоиспеченной матери, а затем видела, как эта мать убивает сына. Не младенца. Нет. Она дает ему вырасти, она заботится о нем, любит его, а потом подсыпает в его вино яд, за то, что он грозится раскрыть ее тайну, рассказав о цинковых гробах. Затем шли мирные сны о Будапеште.

«Ну уж нет! – думала Бонни. – Ты меня не обманешь. Ты не мой друг. Мне не нужны такие друзья!» Несколько раз она пыталась заговорить об этом с матерью, но снова и снова убеждалась, что Сэнди сейчас подобные разговоры нужны меньше всего. «У нее есть еще одна дочь и младший сын, – думала Бонни. – Нормальные дочь и сын, а я…» Она пыталась заставить себя не обижаться, сбежать от подобных мыслей, но от этого лишь усиливалось чувство одиночества. Она брошена, предана, забыта… Или же нет?

Бонни попыталась отыскать все фильмы с участием Томаса Мороу. «Если Донован не соврал, то этот мальчик единственный, кто может что-то знать о моем рождении, кроме самого Донована». О Сэнди Бонни даже не думала. Ей почему-то начало казаться, что Сэнди забыла о том, что случилось в отеле «Палермо», вычеркнула из своей памяти, переписала эту жуткую картину рождением новых детей…

Мысли об этом снова вызывали жгучую, липкую обиду, цеплявшуюся за мысли, как репейник за собачий хвост. Обиду, которая вытесняла все, кроме страха, что когда-нибудь Вера Ренци решит избавить свою сестру Бонни от этого мерзкого, липкого чувства. Избавить так же, как она избавлялась от ревности и подозрительности, – яд. Каждый раз, пробуждаясь в незнакомом месте, Бонни спешно звонила домой и спрашивала, все ли у них в порядке. За себя она не волновалась.