Дети Ноя

Оживлялся отец только с наступлением выходных. Он запихивал нас всех в машину и ехал куда глаза глядят. Он терпеть не мог больших автотрасс и выбирал узкие деревенские дороги, вьющиеся между перелесками и частенько заводившие в какой-нибудь овраг. И вот мы оказывались в Луарэ [4], а то и в Нормандии, где-нибудь на берегу пруда. И листве весело щебетали птицы, в кустах гудели пчелы. Ма собирала цветы. Ноэми гонялась за бабочкам, а я шнырял но лесным тропинкам. Па, раскинув руки, лежал на траве и глядел в небо. Часто он засыпал, прикрыв шляпой лицо. Но на обратном пути, подъезжая к предместьям Парижа, Па опять мрачнел и начинал курить без передышки.

Именно в ту пору, как мне помнится, Па опять страстно увлекся скульптурой. «Страстно» — так говорила моя мать. Я-то сам сперва думал, что он просто-напросто сошел с ума. Он переоборудовал одну из комнат нашей квартиры в мастерскую, установил там верстак и маленькие электрические токарные станочки, поскольку обрабатывал дерево. Я знал, что в молодости Па учился в школе Изобразительного искусства, но что его отец почти сразу же строго осудил это призвание, которое посчитал несолидным, и пригрозил лишить сына денежной помощи. Сперва Па вроде бы сопротивлялся, но кончилось тем, что он капитулировал и поступил на юридический факультет, к великой радости всего семейства. И все-таки это подавленное призвание не умерло в его душе, и теперь, через двадцать лет службы, то есть того, что он величал своими «законными занятиями», он горел желанием взять наконец реванш у судьбы.

По вечерам, торопливо поужинав, он бежал в свою «берлогу», и вскоре оттуда доносилось мерное жужжание мотора. Для начала Па, словно желая выразить смутные идеи, таившиеся у него в голове, создал целое семейство разных чудищ: здесь были фантастические насекомые с человеческими лицами, с клешнями и жалами, карлики с когтистыми руками, застывшие в причудливых позах, потом спруты, вампиры, мумии. Все эти миниатюрные статуэтки он расставлял на полках, и я разглядывал их со смешанным чувством восхищения и страха. Иногда Па разрешал мне подойти к верстаку, и я изумлялся точности его движений, глядя, как ловко он управляется с напильниками и стамесками, окончательно отделывая вещь. Бывало, он поворачивал статуэтку в разные стороны под ярким светом лампы и спрашивал меня:

— Ну как, нравится тебе?

— Красиво, но только страшно.

— Правильно! Так и надо, чтоб было страшно.

— А что это такое?

Он отвечал; «Кошмарный сон», или «Царица ночи», или «Задумчивый скарабей». Мне это ровно ни о чем не говорило, но я кивал, вспоминая при этом сказки, которые он придумывал для меня на сон грядущий, когда я был совсем маленький.

В конце концов Па даже устроил выставки в нескольких художественных салонах, но главной работой, обеспечившей ему успех, оказались шахматы с фантастическими фигурами, над которыми он трудился долгие месяцы; вскоре на них нашелся покупатель.

Теперь Па выглядел уже не таким хмурым, но все-таки он по-прежнему ходил с отсутствующим видом, не слышал того, что ему говорили, или же отвечал невпопад. И если бы не Ма, он бы, наверное, попросту забывал ходить на работу каждый день.

Временами он жаловался: «Я задыхаюсь!» Конечно, это говорилось не буквально, но иногда у него и в самом деле перехватывало дыхание, и тут начиналось: рука, судорожно прижатая к сердцу, хрип, лекарства. Ма просто с ног сбивалась, приводя его в чувство, а мы с Ноэми испуганно смотрели на них обоих. В конце концов Па приходил в себя, лицо его розовело. «Ничего, ничего, пройдет… Ах, эта собачья жизнь!» Мне тогда было лет десять, не больше, и это выражение «собачья жизнь», такое странное в устах отца, принимало для меня какой-то зловещий смысл.

Обрывки разговоров взрослых, случайно услышанные мной, давали мне понять, что наши семенные сбережения быстро таяли, а Па совершенно не заботился о том, чтобы поправить дело. Моя мать выглядела все более озабоченной, и я читал на ее лице предвестие катастрофы.

Тетушка Агата… Я, конечно, очень любил ее, но в каком-то смысле она хорошо сделала, что умерла. Ее унес внезапный сердечный приступ. Женщина, помогавшая тетушке по хозяйству, нашла ее сидящей в кресле, с кошкой на коленях. Голова тетушки чуть свесилась набок, глаза были открыты: она держалась молодцом до самого конца.

Муж тетушки, нотариус, давным-давно умер, оставив ее одинокой и бездетной, и мой отец был ее любимым племянником. Он часто навещал тетушку, как правило, один, так как Ма заявляла — признаться, не без оснований, — что та терпит нас всех только из вежливости и что мы своим присутствием лишь омрачаем трогательную картину их любви. Когда по каким-либо торжественным случаям нам приходилось сопровождать отца к тетушке Агате, Ма все время чопорно сидела на стуле, я зевал и разглядывал потолок, а Ноэми, неисправимая озорница, тут же принималась перебирать тетушкины безделушки.