Дети Ноя

Ио дает все меньше и меньше молока. Удой снизился до трех литров, и, боюсь, как бы дальше не было хуже. Прошлой ночью мне приснилось, что я убиваю Ио ударами топора. Боже нас упаси дожить до такой крайности! С курами покончить будет легче. Запасы позволят нам, при строгой экономии, продержаться еще недели две, а после этого положение станет критическим, если никто не придет нам на помощь. Но остался ли кто-нибудь в живых, чтобы помочь нам? И все-таки самое худшее на сегодняшний день — это болезнь Марианны. Если случится несчастье и она умрет, мы, наверное, ненадолго переживем ее. Сегодня утром я почувствовал, что безумие подстерегает нас».

Два дня спустя появляется запись, которая и сейчас еще поражает меня:

«Состояние Марианны — все то же. Однако вечером температура немного упала, и она заснула. Весь день думал о конце света. Ясновидцы, предсказатели и пророки объявили, что это случится в 2000 году. Над этим всюду посмеивались, хотя втайне, быть может, и боялись. Потом этот год прошел — не лучше и не хуже, чем другие, и о предсказании забыли. Я спрашиваю себя, не стоим ли мы нынче перед лицом этого рокового события, пришедшего, правда, с небольшим опозданием? В таком случае, это, надо полагать, нечто вроде очистительного потопа.

Я прочел в Книге Бытия [42]:

„И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время.

И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своем.

И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю: ибо Я раскаялся, что создал их“.

Зло… сколько же мы сотворили его за истекший век с его чудовищными деяниями, особенно в последние его десятилетия, когда гордыня, эгоизм, цинизм, ненависть, жестокость и страсть к разрушению перешли все границы. Последние иллюзии, питаемые нами по поводу прогресса, развеялись как дым, роботы стали неуправляемыми, превращались в кошмарных чудовищ.

И в той же главе я прочел дальше:

„И вот, Я наведу на землю потоп водный, чтоб истребить всякую плоть, в которой есть дух жизни, под небесами; все, что есть на земле, лишится жизни“.

Для нас этот потоп стал белым, ледяным, застывшим — вероятно, такой мы и заслужили.

Ной — единственный, кто обрел милость в глазах Бога и заключил с ним союз; в нем воплотился последний шанс человечества искупить свои грехи и выжить. Я молюсь о том, чтобы мы здесь, все четверо, уподобились Ною».

Вот что, помимо прочего, записал мой отец глубокой ночью, и, перечитывая эти страницы, я понимаю, до какой степени преобразило его несчастье, обрушившееся на нас. Ему и раньше случалось читать нам отрывки из Библии, но читать как волшебную сказку, в которой он нахваливал главным образом стиль и красоту слога. Для него эта книга была священной не более, чем «Одиссея» [43] или «Моби Дик» [44]. Но в последнее время, особенно с начала болезни Ма, он раскрывал Библию все чаще; в своих маленьких очках и лохматом полушубке, с дремучей, окончательно запущенной бородой и характерным жестом, которым он подчеркивал ритмическое звучание фраз, он и сам походил на одного из тех патриархов, какие изображены на старинных гравюрах.

Читая, он упорно возвращался к одним и тем же эпизодам: во-первых, к потопу, потом к сотворению мира. Вавилонской башне, книге Иова, и я чувствовал, как изменилась его манера чтения: теперь он словно пытался отыскать в тексте знамения, способные прояснить нашу дальнейшую судьбу и сохранить в душе огонек надежды. Иногда, закрыв толстую книгу в черном кожаном переплете и опустив ее себе на колени, он принимался размышлять вслух, комментируя текст, и то был скорее не урок, а долгий монолог, произносимый вполголоса, полный навязчивых мыслей, темных намеков и назиданий, за логикой которого мне трудно было уследить.

Он, всегда такой безупречно точный и ясный во время наших уроков, внезапно переходил на темный язык символов, для меня в то время абсолютно непривычный. Он говорил о преступлении против разума, о виновности нашего развращенного мира, о наказании за гордыню, добавляя, что и мы сами тоже не безгрешны.

Ноэми слушала его, разинув рот и восхищенно вытаращив глаза, так, словно вместе с ним спускалась в волшебное царство теней. Я же сидел в недоумении и снова чувствовал себя лишним. Это слово «виновность», так часто возникавшее в речах отца, усугубляло мое беспокойство, я никак не мог понять, в чем же я виновен. Мне очень хотелось задать этот вопрос отцу, но я не осмеливался, да и вряд ли бы он меня услышал. В такие минуты он полностью отрешался от окружающего, и я с тоскливым нетерпением ждал, когда же он спустится на землю и мы примемся за обычную, повседневную работу.