Дети новолуния [роман]

— Устал. — Посетовал: — Две сотни резал сегодня. Устал. Джегун сказал резать. Всем так дали. Себе троих оставил. Пусть будут, пока живые. — Он почесался, упал на бок и добавил: — Пленным резать давали — очень много. Джегун сказал. Пленные злые, э-э, как шакалы.

Лошадь с чего-то вздрогнула и подала назад, обнаружив за собой ещё одну, чёрной масти, совсем растворившуюся в темноте. Каану стало досадно от того, что он не заметил её сразу. В этом он углядел дурной знак, тем более что чёрная так и осталась стоять неподвижно, точно дух, а не лошадь.

— Ничего, — сказал он, — может быть, скоро домой.

— Зачем? — искренне удивился конник.

— Ну как? — даже растерялся старик. — Дома своё. Тут камни тёплые. А там — холодные.

— Э-э, так хорошо. Всё есть. Еда, охота, женщины. Всё. Зачем домой? Дома врага нету. За добычей в степь надо, кочевать надо. Дома я кто? Пастух. А тут — воин. Тут не я — джегун решает. Каан решает. А я только дело делаю. — И уверенно мотнул головой. — Не хочу назад. Драться надо, воевать надо. Добычу брать. Вот что.

Выговорившись, конник уставился на огонь. Каан помолчал, а потом сказал:

— Вот ты старый, а того не знаешь, что волк лучше коня.

— Это ещё почему?

— Свободный.

Конник залился смехом так, словно старик рассказал ему весёлую притчу. Но старик не улыбнулся в ответ. Он посмотрел в небо, как мерцают большие звёзды. Небо тоже было тёплым и томным, как здешние камни. В нём не виделось вспыльчивой дерзости, в нём не слышно было угроз. Небо походило на одеяло для изнеженных султанов.

«Однако велик Тенгри», — подумал старик.

Прошло много времени, прежде чем каан, пригнувшись, точно орёл к земле, и вытянув шею, чтобы лучше видеть через пламя его невозмутимую рожу, горячим, дрожащим шёпотом спросил у своего конника:

— Куда мы идём?

— Каан знает, — беспечно сказал тот.

— А ты?

Но конник не ответил, он опять завёл свою песню тихим, утробным голосом. И вопрос, как бы возвращённый — бездумно, лениво, чуть ли не дерзостно, — поразил старика в самое темечко, ибо, обязанный знать, он впервые не знал на него ответа.

Спустя время каан, чувствуя себя дряхлым и беспомощным, упруго вскочил на ноги, склонился и потрепал собаку за холку.

— Хорошая у тебя собака, — заметил он.

— Небось хотел такую?

— Кому не нужна?

— Ну, — развёл руками пожилой конник, — она меня любит.

Каан пошёл прочь и всё оглядывался, стараясь не потерять из виду чёрную лошадь, почти уже слившуюся с рыжим пятном костра.

Безбрежный лагерь монголов словно бы отражал в себе огромное звёздное небо.

Губы каана тронула самодовольная ухмылка.

13

Хорезма больше не было. Хорезмшах Ала ад-Дин Мухаммад сгнил на каком-то острове среди прокажённых, а мать его Туркан-хатун плетьми погнали в Каракорум подбирать дерьмо за ордынскими быками. От городов, являвших собой чудо живой мысли, переполненных горячими страстями, чванством роскоши, утончённым развратом, поэтическими переживаниями, алчностью и живописной нищетой, кипящих в потоке пёстрых суетных будней, осталась одна пыль на остовах выбитых, точно зубы, дворцов и крепостных стен, а иные и вовсе смешались с бесплодной землёй, не навеяв по себе даже воспоминаний. Пышные церемонии, казни на площадях, скупость менял, невольничьи рынки, представления загулявших факиров, кровавые стычки толкователей Корана, базарный шум и войны, войны — каким ничтожным казалось всё это теперь полубезумному ал-Мысри, имаму соборной мечети цветущего когда-то города Халадж-кала, коего больше не было на земле, потому что не было в живых почти никого из его многочисленных жителей. А что такое город без обитающих в нём людей? Мираж в пустыне или дурной сон.