Дети новолуния [роман]

— И всё-таки для таких мыслей сейчас не самое подходящее время. Кризис на носу, выборы…

— Во-во, а мы дороги строим платные…

— Коля, послушай. Николай Николаевич…

— Всё, всё. Пошёл толкать речь. Ибрагим Тимурович, идёмте!

— А у кого оно не в пуху? — тихо спросил Супрун.

Мамедов с такой силой поставил на стол стакан с недопитым чаем, что он треснул, и засеменил вровень с президентом по направлению к трибуне. Одет он был дорого и крикливо, в тёмно-синем с жёлтой полоской костюме, кружевной сорочке с тоненьким замшевым галстуком и остроносых туфлях из крокодиловой кожи. Рядом с ним президент выглядел бледно.

— Что у вас там происходит, Ибрагим Тимурович? — спросил он на ходу.

— Где, Николай Николаевич?

— В Коми. У вас. Вы же знаете.

— Не так сложилось, Николай Николаевич, как думали. Народ недоволен. Каткова назначили, а люди за Соболева. Да и то, Соболев где-то наш человек. Волнуются, не хотят Каткова. Подписи собирают. Шумят. С Соболевым поговорили, он на всё согласен. Надо бы признать, Николай Николаевич, мол, ошиблись, пусть Соболев будет.

— Может, мы и с дорогой этой твоей ошиблись? Народ тоже не одобрял, чтоб её через лес вот этот. Драка была. Крики.

— Понял, Николай Николаевич, всё понял.

Он остановился и прямо посмотрел в бегающие глаза Мамедова.

— А мы — не ошибаемся. Все знают.

— Конечно, Николай Николаевич, Катков будет.

— Сам решай. Тебе виднее, ты же там местный.

Поднимаясь на трибуну, спросил:

— Уж не надумал ли ты сбежать, друг сердечный?

— Куда? В чужих краях хлеб серый!

— Смотри, Ибрагим. Мы тебе много дали. А забрать можем всё.

Они вышли на трибуну. Воздух наполнился аплодисментами окоченевших рук. Все зашевелились. Заработали телекамеры, протянулись руки с диктофонами.

— Как поло, Ибрагим Тимурович, получается?

— Пока трудно, ещё не освоил. Опасно очень, Николай Николаевич. Падаю.

— В Англии считается королевским спортом.

С трибуны вид на новую трассу открывался просторный. Словно полёт копья, дорога уносилась вдаль между пушистых стен просеки. Он приблизился к микрофону, кашлянул, потом заговорил, привычно уверенно и доверительно:

— Когда я слышу, что власть в стране ничего не строит, ничего не делает, мне на ум приходят строки Александра Сергеевича Пушкина: «Хвалу и клевету приемли равнодушно». Но равнодушно не получается. Взгляните на это настоящее чудо инженерного таланта!

Супрун поманил пальцем вытянувшегося в струнку парня в стандартном вороньего цвета костюме. Тот пригнул коротко стриженную голову, как бы соглашаясь, и, энергично двигая ляжками, подошёл-подбежал к нему.

— Налей-ка мне коньячку грамм на сто, сынок, — тихо сказал Супрун ему на ухо, — а то я тут, чего доброго, простужусь.

— Замёрз, Юрий Ильич? — спросил серый пиджак из группы, которую покинул Мамедов.

^— Да. — Супрун подошёл к ним. — Как говорят у нас в Саратове: держи яйца в тепле, а нос по ветру. А у меня уж и нос ничего не чувствует. Морозы будут.

— Бог его знает. Три года назад — помните? — на Новый год дождь лил как из ведра.

— Как бы сейчас не посыпало, — обеспокоился второй серый пиджак. — Президент наш не любит, когда над ним зонт раскрывают. В прошлом году в Лондоне, помните?

— Что-то вид у него усталый. А, Юрий Ильич?

— Да вот устал, — тяжело вздохнул Супрун, принимая стаканчик с коньяком.

Первый серый пиджак пожал плечами, то ли поёжился от холода, то ли удивился:

— Тут уж ничего не поделаешь. Время не ждёт. Он царь горы.

Коньяк отправился в рот Супруна единым махом. Не поморщившись и не закусив ничем, как бы между прочим, он заметил:

— Да нет, ребята, он вообще устал.

— Это как?

— А вот так. — Он провёл ребром ладони под подбородком. — О!

Все замолчали. Потом второй серый пиджак спросил хмуро:

— Это он тебе сказал?

— Я не склонен к фантазиям, ребята.

— И что теперь?

— Не знаю.

Опять замолчали.

— Слушай, Юрий Ильич, — сказал первый серый пиджак, покачиваясь на каблуках, — всё ты отлично знаешь.

— Только то, что он задумался…

— Ну, это не плохо.

— Об отставке.

Молчание стало тяжёлым.

— Потому что устал? — поинтересовался второй серый пиджак вполголоса.

— Ну да.

— Может быть, ему отдохнуть?

— Бывает минутная слабость.

— Я, конечно, с ним ещё поговорю, — Супрун почесал подбородок, — но, боюсь, намерения у него серьёзные. Я Николая с детства знаю.

— Невероятно. Столько трудов, чтобы втащить его туда!

— Не понимаю, чего он вибрирует? Brent растёт, как на дрожжах. Кризис? Но это когда будет!

— Чего он боится?

— Да он не боится.

— Что ж не везёт так России с вождями-то? — всплеснул руками первый серый пиджак. — Каждый на свой лад чудак.

— Не надо обобщать.

— А я чувствовал. Это видно.

— И заменить-то некем, ежели что. Вот так всегда у нас: до того друг друга боимся, что пусть хромой, юродивый, но свой. Других дихлофосом выводим — а вдруг подсидит? И пожалуйста — всегда одно и то же: голое поле и фигурка на нём, без вариантов.

— Так нельзя.

— Он не один. Что значит — устал? Это совсем не просто. А мы, а команда, а всё?

— Так нельзя. Никому. И ему тоже, Юра. И ему тоже.

— Даже больше всех. И вообще, это не ему решать: пришёл, ушёл, устал.

Супрун изучающе осмотрел обоих: