Дети победителей

— Пермь всегда была закрытым городом и территорией зон, — рассуждал Алексей, — а теперь они хотят объявить Пермь «свободной экономической зоной»… Скажи мне, разве зона бывает свободной?

Леша начал свою карьеру в особой дивизии имени Дзержинского — давно это было. Туда брали самых рослых и сильных призывников. Он попал в ту самую роту, которая только и делала, что выступала на демонстрациях силы. С утра до вечера шла строевая подготовка. С песней. К сапогам воинов прибивали специальные железные подковки, не до конца, чтоб они щелкали по брусчатке Красной площади на парадах. Солдаты маршировали по десять часов в сутки. В результате вся мочеполовая система опускалась. В запас уходили инвалидами. Но среди этих орлов Лешка оказался самым низкорослым. Один друг научил: Лешка настойчиво стал путать шаг. Добился — его перевели в другую роту.

— Ты сам только что говорил, будто его называют «Паша — 200 процентов», то есть он все знает и делает на 200, — продолжал настырный Алексей, так и не получивший по своей криворожской морде, — если коллекционирует, то иномарки, а если бабки — то в объеме консолидированного бюджета области, если баб, то теплоходами. И поверь мне: если этот кандидат наук, если этот кандидат в депутаты кого-то кинет, то прежде всего тех, которые верят ему больше, чем другие! Потому что он все делает на 200 процентов! Широкая натура, сиротское детство… Кстати, сиротское детство — один из этих защитных механизмов психики. Фрейда читал? Ничего ты не читал, кроме повесток в суд. Так вот, чтобы совершать гадости, бывшему сироте надо сказать про себя: я натерпелся, а поэтому имею право… Я имею вас всех! «Право иметь» — помнишь Достоевского, «Преступление и наказание»? Ничего ты не помнишь, кроме цены на «Агдам» в 1975 году, когда я учился на юридическом. Поверь старому менту: свои подлости человек забывает с необычайной легкостью, а вот чужие — с невероятным трудом.

— Леша, этот человек читал «Войну и мир» Толстого, занимается боксом, посещает балет…

Я начал волноваться и пить несколько больше, чем обычно в это время суток.

— Балерин, ты хотел сказать… Не женится уже двадцать лет. Потому что жениться, завести детей — это значит полюбить еще кого-нибудь, кроме самого себя.

— Леша, когда придут наши, мы таких, как ты, будем сотнями водить на водопой, под конвоем…

— Пошел глубинку окучивать, пиарщик.

Мой друг смотрелся эталоном нравственности, завезенным в Пермь из-под Парижа наглой контрабандой. Бандой завезенный.

— А все-таки ты, Леша, — сволочь криворожская… Павел Владимирович — глубоко порядочный человек! Я ему верю, он меня не кинет. Что ему какая-то квартира, когда у него консолидированный бюджет… Если Павел Владимирович что-нибудь пообещает, то обязательно выполнит! Мне так Валентина Павловна сказала…

— Придурок, — констатировал Алексей из Кривого Рога, — ты что, и договора никакого не заключил?

— А зачем? Кому и какие договоры помогли в нашей стране? Никакие бумаги не помогут, если Павел Владимирович решит кинуть человека, который на двух выборах помог ему одержать победу…

— Ты — помог ему? Ты сильно перепил, пиарщик… И с чего ты решил, что он победит? С такой-то командой, как у Валентины, только собак хоронить…

Он мне надоел — он оставляет за собой последнее слово, считает себя самым умным, потому что с детства путает мозги с калькулятором.

— Побеждают деньги, а не Паша или Валентина Павловна… Ты сам говорил, что деньги — это свобода, это пиво, вино, водка… — я осекся, я обратил свое внимание на то, что не заметил, когда мы перешли на водку: когда же это произошло?

Вопрос был настолько сложным, что ответ не предполагался, да что там — даже Лешка просматривался уже кое-как… Лешка рассказывал мне про свою последнюю любовь, о которой я запомнил только одну фразу: «И так каждую ночь: ебу ее — и плачу от жалости…»

Ничего не помню… Помню только последнее, что сказал: «Я верю!» Правда, Лешка потом утверждал, будто я сказал «верую!», дескать, все закончилось религиозным экстазом. Но верить криворожскому нельзя. Надо верить Паше Алохину, потому что он настоящий человек — не продаст, не кинет.

Потому что Паша — это радость наша. Парашютист, одним словом.

О, я снова встретился с казачьим полковником… Удивительно, но он был в гражданском костюме.

— Благодари Бога, что менты замели твоего Ахмеда! А то бы сидел сейчас в зиндане и ждал выкупа.

— Ахмед — не мой, — равнодушно возразил я, — а насчет зиндана — может быть. Только выкупать меня некому. У родных денег нет. А родина и копья не даст. Думаю, чеченцы это знают — бывали в моей коммуналке.

— Далеко у вас дружба, однако, зашла…

Я не ответил нелегальному агенту империализма… Я был зол на всех, как всегда с похмелья. Люди говорят, что любят поэзию, музыку и живопись, а реально признают только силу, порождающую тоску, зависть и злобу.

Моя жизнь была так стремительна, что я не успевал переодеваться. Я быстро забыл о старом ловеласе, казачьем полковнике, который написал песню «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым». А зря забыл.

Из обзора

Шамиль и Барятинский.