Дети победителей

«Ты видел воду в кипящем котле? Вот это и есть бой… Где свой, где чужой — не знаешь. За нами шли десантники, полковник на «пикапе» увязался за броневиком, пытался командовать мной. Я схватился с ним, ругань с матом».

Вторая линия была на расстоянии до километра. Когда прошли ее, бетонные дзоты, поступила команда — повернуть направо: «Пьянков, мать-перемать…» Команда была неожиданной. Накануне никто о возможном повороте не предупреждал. Пошли в сторону железной дороги, чтобы перекрыть ее — не дать отхода противнику со стороны Харькова. Потом после 12-часового боя ворвались в село Томаровка, где стояли девять брошенных «тигров» с работающими моторами и в пыли лежал труп командира 19-й танковой дивизии СС Шмидта — гусеница танка, на котором был Василий Пьянков, прошла рядом с мертвой головой генерала.

В прорыв вошли 1-я и 5-я гвардейские танковые армии. 7 августа полк уже участвовал в освобождении Белгорода, 10-го — города Богодухов, 23 августа — Харькова. Закончилась битва, длившаяся пятьдесят дней. Москва дважды салютовала победителям.

— Туловища кусками разлетались в стороны… В этой ситуации ты «чумеешь» — не думаешь о том, что в следующее мгновение сам можешь умереть. Полностью сосредоточен на том, что надо сделать. Становишься злым, сообразительным, быстрым. Сейчас вспоминаю себя будто со стороны — там было одно, а вижу другое… Сквозь время кажется — это не я бегу по полю, взлетающему вверх, а какой-то другой человек — меньшего роста, светло-серого цвета, с большим ключом для траков в руке, которым стучит по броне тех машин, где нет рации. За всю войну я пять раз слышал голос Бога. Помню, на одной переправе были — воронка меня прихватила, рядом с мельницей, и тянет вниз… Я уже воды нахлебался. Но успел подумать: «Господи, спаси меня!» — «Отдайся воронке…» — слышу в ответ. И очнулся на берегу, в полулежащем положении, опираясь на левый локоть, из меня выливается вода…

Помню, наступали, шли на Одессу. Я вышел на курган, чтобы разглядеть местность, а там — наблюдательный пункт армии. «Позовите танкиста!» — кричит генерал. Я подошел, смотрю — генерал-полковник Шарохин, который в 1943 году вывел свою 37-ю армию из окружения. За что его уважали — за всю войну ни одного человека не расстрелял. Я приветствовал генерала. Тот спросил, как дела: «Пройдете?» — «Пройдем!» — ответил я.

Через 25 лет в Кривом Роге состоялась встреча ветеранов… Оттуда меня направили в Москву с почетной миссией — проводить пожилого генерала, у которого вся грудь в золоте. Я зашел в купе вагона, а там Шарохин. Тогда генерал рассказал о судьбе Кочуры, который с винтовкой повел солдат в атаку. Погиб суровый полковник — из царских офицеров.

Потом я был ранен в последний раз… 7 мая 1945 года вышел из госпиталя, в Москве. А на другой день прорвался на Манежную площадь, поскольку на Красную пробиться уже было невозможно. Вечером, народу много, все целуют друг друга, в воздухе — портрет Сталина в огнях! И тут встретил однополчанина, поговорили, тот сказал, что Гуда лежит в туберкулезном отделении 1-го Московского мединститута. Я поехал. Замполит находился в отдельной палате, лежал на правом боку, на полотенце стекала кровь изо рта… Я зашел, Гуда увидел — заплакал: «Ой, дюже я тибе шкоды взробив…» Много, дескать, тебе плохого сделал. И дальше — просит прощения по-русски, слово не дает сказать. Я не выдержал, повернулся к нему боком — и отрубил рукой: «Да Бог тебя простит!» Через четыре часа Гуда умер.

Всю войну Василий Николаевич зафиксировал фотоаппаратом — как хороший корреспондент. Я рассматривал сотни черно-белых снимков. Нашел и Гуду с женой, приезжавшей к нему на фронт, и погибшего командира полка Александра Калинина, и Вальку Туркина с рацией за спиной… Пьянков помнит каждого, кто навечно остался там, откуда смотрит на мир из глубины фотообъектива.

Я сидел на табуретке. Василий Николаевич стоял за моей спиной.

— Спина болит? — спросил он.

— Болит, — кивнул я.

Пьянков провел большим пальцем по моему позвоночнику сверху вниз.

— Коленвал, — констатировал он, — надо лечить…

Пьянков рассказывал и рассказывал про войну, пока наносил мне на спину сетку ваткой, пропитанной спиртом. Потом делал легкий массаж спины и шепотом читал совершенно не знакомые мне молитвы.

А вечером и ночью я писал о нем рукой. Если я пишу рукой, шифровальщики не нужны — почерк надежный. Утром едва сам разобрал — часа два посвятил дешифровке.

Я всегда внимательно слушал то, что говорят об этой жизни старики. И всегда думал о войне. Каждый день. Читал о ней книги, смотрел художественные и документальные фильмы. Разговаривал с отцом и другими мужиками, прошедшими самую страшную из войн — Отечественную.

Я читал письма фронтовиков в редакцию и изумлялся блестящему стилю воинов великой империи: