Дети Революции

— Более оптимистичные? — Повторил за ним Шёпот, снова бросая взгляд назад, — У нас тут разумное создание гримм, которое может управлять другими созданиями гримм. Или создавать их — эта мелкая дрянюшка явно была сделана как замена консоли. Гримм не нужна консоль — обычным гримм.

Кассия задумчиво прищурилась, переступая через обломки разрушенной двери и разворачиваясь к Адъютанту. Тот же вышел на середину директорского кабинета и заложил руки за спину.

— Верные утверждения. Однако.

Он резко прервался, молча шевеля губами, а затем столь же резко продолжил, словно бы и не сделав этой паузы.

— Гримм, до этого дня, можно было сравнить со стихийным бедствием. Разумеется, с ними можно бороться, но в общем и целом — они представляют собой неподвластную человеку силу. Современная наука с некоторой погрешностью может предсказать приближение ураганов, землетрясений и извержений. Но.

Скривившись, Адъютант непроизвольно дёрнул правой рукой, тут же перехватив её за запястье и прижимая к телу.

— Если я попытаюсь обмануть ураган — я не достигну ничего. Если я попытаюсь перехитрить извержение — я не достигну ничего. Я не смогу поймать снежную бурю в ловушку. С крайне малой вероятностью у меня получится обратить действия оползня в своих интересах. Так же и гримм. Сила, лишённая предсказуемых паттернов поведения. Сила, к которой практически невозможно адаптироваться — все попытки кончались плачевно. Но. Теперь...

Кассия и Шёпот внимательно наблюдали за стоящим перед ними Адъютантом. Тот же сложил руки за спиной и медленно улыбнулся — уверенной, самодовольной улыбкой.

— Приняв все преимущества человеческого разума, это существо вступило в ту область, где действуют установленные нами правила. Более того, оно получило и критический недостаток разума.

Он сделал паузу, оглядывая стоящих перед ним охотников, а затем прищурился, оправляя кобуру револьвера.

— Каждый разумный, что живёт на нашей планете, обречён совершать ошибки.

Арка четвёртая: Последний рыцарь

Глава 47. Family

В подвешенном, сумрачном состоянии не было ни счёта времени, ни зрения, ни понимания. Лишь смутные ощущения, приходящие и уходящие, словно ночные видения. Миражи, лишь пытающие разум, не несущие в себе ни капли истины.

Он помнил боль — боль была знакома, но не менее мучительна. Она впивалась в грудь, не давая дышать, рвала его лёгкие, расползалась, словно расплавленная смола по всей коже. Висок постоянно пульсировал, словно крошечный маяк, посылая мучительные вспышки во тьму его разума.

Он помнил дурноту, волнами накатывающую на рассудок. При встрече с ней боль отступала, словно бы прячась, и Адам оказывался во власти бредовых видений, коротких вспышек фантазии или стремительных призраков воспоминаний. Порой, фантазии и память проникали друг в друга, трансформируясь в раздутые, пульсирующие образы. Это тревожило его — пусть он и не мог их различить. Голова кружилась, словно бы он падал в темноту.

Звуки и запахи — тревожный писк, шипение и едва слышное гудение мешали ему забыться, вырывая из состояния бездумья и апатии. Запахи — мёртвые, раздражающие запахи медицинских антисептиков, лекарств, стерильности. Пластик и отчётливо ощутимый привкус железа. Они никак не давали ему отвлечься, вися в воздухе едва заметной, раздражающей плёнкой.

Однажды, после особо сильного приступа дурноты, запахи не исчезли — нет, но они сменились на новые. Теперь пахло деревом и отдалённо — лесом. Едва заметно пахло краской, но даже этот запах не раздражал. Доносились запахи еды. Два других — он никак не мог их вспомнить или описать. Но с ними было спокойно. Гул, писк и шипение сменились на едва слышные голоса — тоже знакомые и успокаивающие. На треск половиц и едва заметное поскрипывание досок. Всё это было куда лучше, чем то, другое место.

Дурнота постепенно отступала, но боли не было — боль словно бы затаилась, ожидая удачного момента, а может быть и вовсе ушла прочь, в поисках другой добычи. Он был благодарен этому и не заботился о причине. Рассудок медленно возвращался, позволяя ему постепенно, по капле осознать себя и своё окружение. Память вернулась первой — фавны и люди, Блейк, ночь перед поездом, Синдер, Янг и Руби. Коко и её команда. Озпин и Салем. Арк, все остальные. Память о том, кто он. Память о том, что он делал. Память о турнире, схватке и смерти. Память о Синдер, истекающей кровью, о Блейк и Янг — снова о Блейк и Янг и о стреле, пробившей грудь. Ощущения пришли следом — мягкой, комфортной опорой кровати, прикосновением простыней и едва заметным дуновением воздуха.

Он открыл глаза. Потолок был белым — не раздражающим, стерильно белым цветом больницы, а мягким, кремовым и едва различимым в наступающих сумерках. Комната — с такими же белыми деревянными стенами, с большим окном, что было расположено прямо над ним — он мог бы дотянуться рукой. Мягкая кровать, с двумя толстыми подушками.

Знакомый силуэт, сидящий на придвинутом к кровати стуле.